Книга Мне тебя навязали, страница 23 – Лариса Петровичева

Адемин проснулась и отправилась изучать его покои – но какого дьявола она застряла в кабинете?

Поднявшись, Рейвенар набросил на плечи халат и бесшумно вышел из спальни. Дверь в кабинет была открыта – девчонка стояла к ней спиной, держала в руках портрет Шейлы.

Она сейчас была невыразимо хрупкой – такой, которую можно сломать неосторожным движением. Солнечные лучи золотили растрепанные волосы, очерчивали тонкую шею и почти невесомые фарфорово-прозрачные руки – вчера Рейвенар не счел нужным рассматривать то, что всучил ему отец, и теперь на мгновение замер, скользя по девичьему телу оценивающим взглядом собственника.

Он был зол, да – из-за того, что девчонка залезла туда, куда не смела залезать. Он был зол – но сейчас в этой злости была примесь другого чувства, которое Рейвенар не мог распознать.

Он положил руку на девичью шею – изгиб позвонка с открытой доверчивостью ткнулся в ладонь – и развернул Адемин к себе. Она охнула от неожиданности, акварель затряслась в ее пальцах, и нарисованная Шейла улыбнулась так, словно все еще была жива.

Злость отступила. Разжала ледяные пальцы, сменяясь отчаянием. Ничего уже не исправить, Шейлу не вернуть. Ее отняли у Рейвенара, забрав то, что придавало его жизни особый смысл.

– Никогда, – мягко и отчетливо, глядя в широко распахнутые девичьи глаза, произнес Рейвенар. – Никогда, ни при каких обстоятельствах не смей трогать мои вещи.

Когда-то они учились рисовать вместе с Эриком. Рейвенар прошел курс и с тех пор никому и никогда не показывал своих акварелей. Это было личное. Это было то, что делало его живым, а не марионеткой, натянутой на руку кукольника.

Его видели с мольбертом, конечно, но никто и никогда не осмелился бы заглянуть на лист бумаги. Даже Лемма с ее гнилоротостью и дрянным характером понимала: есть вещи, к которым лучше не прикасаться.

– Это ты нарисовал?

Девчонке следовало испугаться – и она испугалась. Но все-таки задала вопрос: видно, слишком велик был контраст между человеком, который ее присвоил, и тем, кто мог рисовать.

– Я, – кивнул Рейвенар.

Когда он смотрел на акварель, то Шейла еще была жива. Сухое лицо с белыми глазами вываренной рыбы еще не проступало сквозь теплые живые черты.

– Кто это?

– Моя русалка. Я любил ее.

Рейвенар хотел верить, что ошибся – не могло же на самом деле мелькнуть сочувствие во взгляде Адемин? Не все ли ей равно?

– С ней что-то случилось?

Рейвенар невольно ощутил нарастающее раздражение. Какого хрена она спрашивает? Влезла в его кабинет, взяла эту акварель и теперь сует пальцы в его душу, в открытую рану?

– Ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы, – холодно напомнил Рейвенар. – Ты молчишь и раздвигаешь ноги, когда я говорю.

Светлое девичье лицо дрогнуло, словно он снова ее ударил.

– Знаешь, когда я увидела эту акварель… – Адемин говорила будто бы сама с собой, и по спине Рейвенара вдруг пробежали мурашки. – То подумала, что… Может быть, ты не такая сволочь, какой тебя все видят. Что в тебе есть что-то хорошее. И вчера, когда ты за меня заступился, я тоже об этом подумала.

Рейвенар молчал – ему было, что сказать, конечно, и эти слова сейчас кипели у него в душе, но он молча смотрел на Адемин, и она, словно ободренная этим молчанием, добавила:

– Что мне все-таки можно найти в тебе опору. Динграсс так сказала, я ей поверила… но потом поняла, что была неправа.