Книга Дочь атамана, страница 56 – Тата Алатова

Когда ее так и не последовало, стало понятно, что правосудие придется вершить своей рукой.

— Я поклялась, — глухо сказала она, — что не возьмусь больше за шпагу. Однако я не обещала не браться за плеть.

Дикость — знаменитая лядовская дикость, чертов характер, дурной нрав — уже лизала Сашины пальцы, требуя растерзать предателя до крови.

— Я принесу, — тяжеловесно уронил Михаил Алексеевич, белый, спокойный, покорный.

И он вышел, как был, в одном тонком кафтане в зиму.

И у Саши наконец-то подкосились ноги. Она упала на диван, рядом с бесполезно брошенным здесь лисьим тулупом, который не грел своего хозяина.

Прикоснулась рукой к мохнатому меху, сжала его в кулак, как будто это была шея обидчика.

— И неймется тебе, — прошептала она, не видя ничего вокруг, — великий канцлер. Что же ты всю жизнь мою изломал, проклятый? Чего ты хочешь от меня?

Хлопнула дверь. Раздались шаги.

И в Сашину бессильную пустую ладонь легла рукоять нагайки — да не конной, а боевой, у которой каждая полоска сыромятной кожи заканчивалась вплетенным железом.

С такой нагайкой отец иногда, из озорства просто, ходил на волков и лис.

— Вы что же, — спросила она, стискивая хвату, — ищете смерти?

Вместо ответа Михаил Алексеевич опустился перед ней на колени — плечи прямые, голова гордо поднята. Глаз он не прятал, смотрел на Сашу открыто и ясно, без страха и стыда.

И она сразу ударила — резкий замах и плавное, замедляющееся движение, — кожаные ремни обвились вокруг широких плеч, приласкали спину, и железные грузила нежно легли на грудь, не причинив вреда.

Саша выросла с лошадьми и владела плетью в совершенстве.

Михаил Алексеевич, закусивший губу в ожидании боли, недоуменно моргнул, и в глазах его плеснуло изумление.

А она выпустила рукоять, все еще не доверяла себе, и нагайка падшей змеей сползла по нему на пол.

Ярость не покинула Сашу окончательно, отступила только, готовая в мгновение ока снова вскружить голову.

Но покорность, неподвижность и спокойствие Михаила Алексеевича обезоруживали похлеще любых оправданий. Он не выглядел виноватым, всегда относился к Саше бережно и был по-отечески заботлив.

К тому же она видела, что горе кружит вокруг него, и прежде думала, что это из-за смерти жены. Теперь же ей казалось, что это зловещая фигура великого канцлера бросает на ее управляющего свою тень.

— И отчего же вы согласились? — Саша зачем-то прижала к себе лисий тулуп, то ли пытаясь воздвигнуть меж ними новую преграду, то ли желая согреться.

Губы Михаила Алексеевича дрогнули в горькой усмешке.

— Вы правильно подумали, что не по своей воле, — откликнулся он, касаясь пощадившей его нагайки. — Впрочем, я и не собирался служить ему… в полной мере. Я никогда не сделал и никогда не сделаю ничего, что будет во вред вам.

— Мне поверить? — произнесла Саша и в ту же секунду поняла, что уже поверила. Поверила раньше его слов, поверила, когда он вернулся с убийственной этой нагайкой.

— Я не могу рассказать вам всей своей истории, она слишком запутанна.

— Поверить без всяких объяснений? — она занялась сразу, как сухая щепа от огня. — Да не много ли вы на себя берете! Приходите из ниоткуда, а потом говорите — от канцлера! И ни слова в свое оправдание! Разве я похожа на блаженную?

Михаил Алексеевич улыбнулся, уже не криво, не едко, а тепло и сердечно: