Книга Дочь атамана, страница 90 – Тата Алатова

Широкие плечи.

Глаза цвета весеннего неба.

Доброта, невозможная доброта и прощение — даже стоя на коленях в ожидании удара кнута, Михаил Алексеевич не сердился на Сашу!

Он ведь вовсе не изменился, ее лекарь, помолодел просто — вот за что приходил взыскать плату цыганский черт.

— Не отдам, — бездумно продолжала Саша, ощущая, как под ее пальцами разжался его кулак, а от слов ее снова забилось его сердце — сильно и торопливо, будто пытаясь нагнать все убежавшие годы.

Неужто морщины и их отсутствие раскалывали одного человека надвое?

Стоило только посмотреть на него, как следует посмотреть, как она непременно догадалась бы.

Вот отчего безнадежная скорбь.

Вот откуда покорность судьбе.

Готовность уйти, на мороз, куда глаза глядят — лишь бы не тревожить Сашин покой.

Он многое отдал, чтобы она появилась на свет, и был готов отдать еще больше, чтобы не накликать на нее новой беды.

— Лекарь мой, ясный мой, Ми-шень-ка.

Слова потонули в поцелуях, коими она осыпала его лицо — беспорядочно, куда придется, лишь бы отогреть, растормошить, убедить, что все улеглось.

Все беды Саша отгонит.

Не из-за долга, который больше не довлел над нею.

А от безрассудного своего молодого желания поделиться — добровольно и беззаветно — всем, что есть у нее.

И он ожил под ее поцелуями, крупная дрожь пронеслась по всему его телу, и Саша охнула, всхлипнула, засмеялась — все сразу, — когда ощутила его руки на своих плечах, его губы на своих губах.

Опалило огнем, полыхнуло так, что звезды заискрили в тесной и темной бане, сладостным и тягучим был этот поцелуй, полынно-горьким и медово-мягким. Все смешалось, все умерло и родилось заново, подогнулись колени, закружилась голова. И Саша отчаянно держалась за Мишу-Мишеньку, с которого слетела вся шелуха, и был он чист и новорожден в этот миг перед нею.

И она тоже целовала его — как умела, жарко и топко, и хотела исцеловать его до беспамятства, но тут мерзко и бесцеремонно закукарекал ранний какой-то петух, и они отпрянули друг от друга, будто их водой окатило.

— Саша Александровна… — бессильно выдохнул он, пошатнувшись и потянувшись к ней, будто тяжко ему, бедному, было в одиночку.

Она переливчато засмеялась — тоже новым, не девичьим, женским грудным смехом, в котором были и мягкость, и радость, и обещание.

— После, все после, — шепнула Саша быстро, — скоро люди проснутся!

И унеслась вихрем к себе, чтобы едва успеть скинуть одежку, закинуть мокрые от снега валенки под кровать и нырнуть под пуховое одеяло, прикрыть глаза и выровнять дыхание. И сразу — скрипнула дверь, затопотала Марфа Марьяновна, положила руку ей на лоб.

— Горит девка, — сказала она озабоченно.

Ох горит, кормилица!

Ох пылает, милая!

Гранин и сам не понимал, в каком отравленном мареве пребывал после того, как чуть не умер в Грозовой башне, а Драго Ружа вдохнул в его тело новую молодость.

Но вдруг спала вся хмарь, и этим утром мир казался прозрачным и юным, пушистые от инея ветви деревьев стремились к ясному небу, морозный колкий воздух наполнял грудь легкостью и свежестью.

Все вокруг теперь было удивительным и благостным, и казалось, будто Гранин запросто сможет взлететь, если подпрыгнет повыше.

Чтобы совершенно не потерять голову, он схватился за лопату и принялся расчищать от снега площадку в саду — для горки, которую обещал Саше Александровне.