Книга Дочь атамана, страница 98 – Тата Алатова

— Ничего, — ответил он, — я просто размечтался, старый дурак.

— Старый, разумеется, старый, — сказала Саша, шагнула вперед, досадуя на ларь, разделявший их. — Но подумайте вот о чем: а не оказалось ли ваше проклятие благословением?

— Благословением? — переспросил Михаил Алексеевич натянуто. — Мимолетная иллюзия, похожая на яркую бабочку, чей век скоротечен. Я потянулся за блуждающим огоньком, а теперь ведь и сам не знаю, кем являюсь. И кем проживу остаток жизни. И сколь продлится этот морок. И морок ли это. Ворованное, Саша Александровна, не может быть благословлено, а я ощущаю себя самозванцем, которого вот-вот разоблачат.

— Остаток жизни, какой бы они ни была, кем бы вы ни были — стариком, красным молодцем или чудищем лесным, вы проведете супругом моим, — медленно, присягая ему, себе на венчание их, торжественно и твердо отчеканила Саша. — Я ведь и сама, похоже, не пойми что — то ли чужое орудие, то ли нечисть, чертей гоняющая, то ли просто очарованная вами девица. Хотя, — добавила она честно, с восторгом наблюдая, как оживает лицо Михаила Алексеевича, — я бы предпочла, чтобы вы остались в том обличье, в котором теперь. Мне даже ваш нос-картошка нравится!

Он невольно рассмеялся, обошел ларь, обнял ее, отчего Саша снова перетекла в разнеженно-трепещущую ипостась.

— Один раз в жизни, — глухо выдохнул он, — я позволю себе быть безрассудным. И буду молиться о том, чтобы вы не пожалели о своем решении ни на минуту.

— Доверимся судьбе, — предложила Саша. — У меня душа разрывается от того, как вы переживаете обо всем. Что толку думать и гадать?

— Вы отважнее меня, — заметил он, и похвала в его голосе пролилась на нее теплым медом, — решительнее и, кажется, мудрее. Что толку было жить так долго, если я со всех сторон проигрываю юной барышне?

Саша, довольная и даже самодовольная, погладила его по могучему плечу:

— Я вас еще заражу лядовской разухабистостью. Была не была, Михаил Алексеевич, и пусть все сомнения унесет ветер.

— Пусть, — согласился он торжественно, наклонился и поцеловал ее.

Саша всегда оставалась равнодушной к ученью — своему ли, чужому. Однако напросилась в деревню тоже — ведь Изабеллу Наумовну сопровождал Михаил Алексеевич, а дай Саше волю, она бы повсюду ходила за ним хвостиком.

Это было похоже на помрачение рассудка, но она частенько подглядывала за ним из окошка или отплясывала на морозе, наблюдая за тем, как ведется возведение новой конюшни, и Михаил Алексеевич то бросается таскать камни, то вместе с Шишкиным погружается в расчеты материалов.

Скоро над ней любовно посмеивались все обитатели поместья, и даже Груня, повздыхав, отказалась от надежд на молодого управляющего, все ж с барышней ей не тягаться.

Изабелла Наумовна смирилась быстро, как всегда смирялась с Сашиным упрямством, только нет-нет да и принималась пугаться страшного скандала, который всенепременно закатит вольный атаман.

Об отце Саша и не думала переживать — его гнев был летуч и скор, что весенняя гроза. Погремит-посверкает и унесется прочь, сменившись безоблачным небом.

Марфа Марьяновна бдительной соколицей следила за тем, чтобы Саша не оставалась с Михаилом Алексеевичем наедине, и стала к нему необычайно сурова, придираясь по всякому случаю.

Он отвечал ей с кротким смирением, и кормилица вдруг бросала все свои дела и усаживалась с Изабеллой Наумовной в какой-нибудь уголок, громко рассуждая о том, что скоро по усадьбе забегают дети и как славно будет снова взять на руки младенца.