Книга Лисы и Волки, страница 104 – Лиза Белоусова

Из колонок полилась музыка. Легкая, восточная, так что щеки почти опалил грубый пустынный ветер, смешанный с жарким светом солнца и раскаленным песком. Я никогда не была на Востоке, но хотела – только не в современности, а в те века, когда, согласно «Тысяче и одной ночи», Аладдин бродил по Земле.

Лама подпрыгнула и закружилась, слившись с музыкой воедино. Она двигалась молниеносно, профессионально – каждое движение ее наполнялось любовью, жаждой жить. Она поводила плечами, изгибала спину, поддерживала копну волос, исчезала в ярких юбках и выныривала из них, подкидывала платок и ловила его, куталась в него и отбрасывала – летала, как птица.

Я стояла едва ли не с открытым ртом, полностью поглощенная ею, опутанная сетью ее красоты, и не сразу заметила, что ее движения стали настолько быстрыми, что начали смазываться. Сначала ее белоснежные руки оставляли за собой белый след, похожий на тот, что появляется после «ангела» на снегу, а спустя считаные мгновения она слилась в одно колеблющееся пятно с переплетающимися цветами и линиями в нем.

Этого не могло происходить в реальности.

Осознание этого иглами впилось в сердце, заставляя его почти замереть. Я почувствовала холод на кончиках ногтей и тут же опустила на них глаза, с трудом оторвав их от пятна вдалеке, утратившего все человеческие черты. Руки до самого запястья оказались сожжены. Дотла. Черная кожа клочьями сползала с мышц, а те, в свою очередь, отваливались от костей.

Едва сдерживая крик, бьющийся в глотке, я посмотрела на сцену – лишь бы не видеть ужасные раны и не мучиться от неожиданно ударившего в нос запаха паленой плоти.

Пятно завибрировало, распространяя полупрозрачные волны, и в один прекрасный момент взорвалось. Я зажмурилась, ожидая, что огонь поглотит меня полностью, но обошлось. Неуверенно я подняла веки и обнаружила, что теперь вместо Ламы перед публикой извивалась другая девушка, та самая, что веселилась с волком у меня во сне. Она была облачена в сарафан, в каких обычно ходят герои старых экранизаций народных сказок, а на ножках ее красовались красные сапожки, которыми она, похоже, чрезвычайно гордилась.

Девушка встряхнула головой и, в очередной раз обернувшись вокруг своей оси, устремила на меня взор – лукавый, чуть насмешливый. Я вдруг поняла, что не могу пошевелиться.

И вдруг она подмигнула мне, хихикнув мелодично, высоко: «Догадалась!»

В ту же секунду все вдруг растворилось, и я осознала себя прислонившейся к стене и качающейся из стороны в сторону из-за того, что кто-то упорно тряс меня за плечи и шептал что-то на ухо. Проморгавшись, я обнаружила, что это Изенгрин. Он выглядел взволнованным.

– Что такое? – я попыталась сделать вид, что все в порядке.

– Ты вдруг уставилась в одну точку, – пояснил он. – Облокотилась о стену и чуть осела. Даже окончания выступления Ламы не заметила… А потом принялась ногтем на коже какой-то символ выцарапывать…

– Символ?

Изенгрин мягко взял меня за запястье и перевернул руку ладонью вверх. Я бы отшатнулась, будь такая возможность: на ладони оказалась выцарапана буква «В». Ноготь большого пальца другой руки был в крови. Кольнула запоздалая боль, и с трудом удалось подавить шипение.

С каждым днем все подозрительнее и подозрительнее. Любой дурак догадается, что со мной что-то не так (кто рисует и пишет в полубессознательном состоянии?), но я никогда не относила себя к буйно помешанным, а тут – галлюцинации. Что дальше? Стану нападать на людей, принимая их за ужасных монстров, с которыми необходимо бороться ради того, чтобы Господня воля властвовала на планете?