Книга Лисы и Волки, страница 99 – Лиза Белоусова

На долю секунды я вновь почувствовала себя чужой в этих стенах. Все вокруг словно затянуло серой дымкой, из глаз людей, неожиданно ставших похожими на фарфоровые куклы, с побелевшей кожей и покрасневшими губами, полился инфернальный серебряный свет, а из их ртов заструились водопадом змеи, переплетающиеся между собой. Их движения одеревенели, так что почти слышался скрип неживых костей. Они фальшиво смеялись, и смех тот походил на рев заржавевших труб; обнимались, и их пальцы вспарывали твердую плоть, проникая все глубже в покрывшееся трещинами мясо, выпуская струи черной крови, лужами расползающейся по полу, стеклянному и черному, под которым виднелась сплошная пропасть… Один неверный шаг – смерть. Оглянешься – и страшные куклы набросятся на тебя, разорвут.

Так было там, в столице. Ходить, пялясь в пол, было жизненной необходимостью.

Руки сами собой обвили друг друга, а ноги понесли к спасительной лестнице, на вершине которой – благодатная тишина.

Я поняла, что произошло, только когда оказалась у края перил, которые судорожно сжала рукой; вторая покоилась на лямке портфеля, стискивая мелкую металлическую пряжку с такой силой, что она чуть не оторвалась вместе с тканью. Едва осознание ударило в голову, колени предательски подкосились.

Тихий голос внутри, всхлипывая, зашептал:

«Нет, пожалуйста, только не снова. Не отрывайте меня, я не хочу вновь оказаться в воющей пустоте, пожалуйста!»

В лицо дохнуло холодом – Марина открыла окна для проветривания. Поежившись, я зашла внутрь и огляделась, втихомолку надеясь, что Солейля здесь не окажется. Разумеется, надежды осыпались прахом.

Белобрысый, со своей, как всегда, идеальной прической, в выглаженной белой рубашке и кедах с завязанными в изящный бантик шнурками, развалился на скамейке, подозрительно отодвинувшись от Изенгрина, расположившегося на противоположном ее конце. Он явно был чем-то недоволен: лицо его выражало крайнюю степень раздражения, да и пальцами по подоконнику он стучал весьма красноречиво.

Я ни капли не сомневалась, что Солейль – нехороший человек. Более того: была уверена, что он ничем не лучше дядюшки, выкинувшего родственников из квартиры при первой же возможности, беспристрастно, заботясь лишь о пользе для самого себя, наверняка даже не скорбя о человеке, благодаря которому все так удачно для него обернулось. В голубых глазах лиса не мелькал даже отблеск той невинности, которую он старательно демонстрировал в обществе. И не только: в них вообще ничего не было, кроме злости. Но и она плавала будто на поверхности, как листок качается на идеально спокойной озерной воде, а за ней – бездна. Без чувств. Без ничего.

Нет сердца – нет совести, и мучить нечему. Удобно.

Ненависть была так сильна, что все правила, засевшие в коре головного мозга, вся вежливость, моральность и воспитанность отключились – будто палач отрубил их одним мощным взмахом топора.

Мой кулак вмазался в лицо Солейлю. Костяшки опалило приятной болью, подтверждая, что удар вышел годный.

– Ах ты с-с-стерва, – угрожающе прошептал Солейль, хрустнув шеей. – Ты не представляешь, на кого ты нарываешься!

Наверное, будь я кошкой, обязательно зашипела бы и обнажила клыки.

– Ты заслужил! Приперся в мой дом, украл мой рисунок, очень мне, между прочим, дорогой – зачем он вообще тебе понадобился, да еще и с рамкой?! – испортил мольберт, устроил бардак в комнате и разлил синюю краску, которой у меня всегда дефицит!