Книга Потусторонним вход воспрещён, страница 128 – Екатерина Ландер

Я устало зевнул, прикрывая рот ладонью, поднялся из-за стола:

— Но как же…

— Поспи, — повторил Глеб Борисович уже настойчивей. Мне показалось, голос директора музея распался на множество отдельных шепотков, зазвучавших в голове наподобие тревожному, но в то же время убаюкивающему шороху осенней листвы.

Заскрипел паркет, и в кухню любопытно заглянула Надя. Сестра тащила из гардеробной в кабинет портновский манекен. Я инстинктивно шарахнулся прочь от куклы, но быстро опомнился.

«Все в порядке, приятель», — мысленно сказал себе. В самом деле, что-то я вышел из эмоционального равновесия в последние дни. Еще и недосып.

Разминувшись со мной в коридоре, Надя удивленно округлила глаза:

— Вась, ты куда?

— Устал, пусть поспит, — в третий раз, на манер заклинания, произнес Гусев.

Надежда нахмурилась, но спорить не стала.

— Еще чаю? — быстро переключаясь между настроениями, весело предложила она.

Гусев приветливо улыбнулся в ответ:

— Если что посерьезнее найдется, то не откажусь.

В комнате забыли прикрыть форточку, и ветер разметал по всему полу листы театрального сценария. Я зажег светильник над столом. В свете единственной лампочки усеянная бумагой спальня выглядела до странного атмосферно — как в спешке покинутое убежище. Или кабинет писателя-меланхолика.

Не глядя смахнув с покрывала несколько страниц, я уселся на кровать и уставился в пол. Знакомые вплоть до царапин на обоях стены мягко окружали безопасностью и твердой неприступностью. Впервые за последние пару дней я почувствовал себя защищенным.

Возле ног покоился сброшенный листок. Сквозняк задирал верхний угол страницы. Нижний я придавил пяткой.

С раннего детства привыкший автоматически читать все, что попадается на глаза, я прищурился. Ровная череда букв подбадривала:

«Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно». [52]

— Думай о смысле, а слова придут сами, — хмыкнув, отозвался я цитатой на цитату, подобрал листок, свернул и зачем-то сунул под подушку. И повалился на нее следом, даже не утруждаясь откинуть одеяло.

По ногам скользнуло холодом, но я уже не придал этому значения. Тяжелая усталость грузно придавила к кровати, у меня не оставалось сил ей сопротивляться.

Секунду побалансировав на границе яви и теплой, шерстяной темноты сна, я мысленно шагнул вперед и ухнул в тягучую, завораживающую невесомость без мыслей, забот и тревог.

Вдогонку с кухни послышались голоса: взбудораженный любопытством Надин и спокойный ровный Гусева. До меня долетали только интонации, без слов и смыслов. Не просыпаясь окончательно, я накрыл голову второй подушкой, прячась от звуков.

К удивлению, голоса не исчезли. Наоборот, сделались громче, четче, настойчивей. Из двух они размножились до четырех, потом до восьми. Слились в бесперебойный ропот толпы. Да сколько ж можно?!

Мне казалось, я ворочался так и эдак минуты две, потом откинул подушку и резко сел…

В лицо ударил свет: царапающий глаза, яркий, словно гранулированный, выбеленный до черствой безжизненной сухости.

«Ты не стучи. Толкай ее! Толкай!»

Сморгнув сонную пелену, обернулся на звук.

…Я стоял посреди смутно знакомой улицы. Ноги почему-то оказались по щиколотку в воде. В лицо мне дул пронзительный ветер, и непонятно откуда доносились человеческие голоса, путаясь и мешаясь друг с другом. Слов я не различал.