Книга Потусторонним вход воспрещён, страница 130 – Екатерина Ландер

Темнота, живая, сознательная, уже затопила канаву путей и лезла на платформу. Никто не обращал на нее внимания.

Антижизнь. Антисчастье. Чужеродное зловещее «анти», таящее неизвестность и — я чувствовал — смерть. Жуткую. Лютую. Мучительную. Каким мучительным должно быть полнейшее одиночество, когда не знаешь, есть ли кто-то рядом, услышат ли твой голос.

Я обернулся и увидел на сиденьях пластиковых манекенов с неподвижными лицами. Механические сердца с тихим шелестом шевелили шестеренками в груди.

Темнота перевалила через край платформы, заскользила по вагону черными змеящимися дорожками. Обжигающей болью лизнула ноги. Я вскрикнул, забился в угол, прижался к запертым дверям и зажмурился…

А когда открыл глаза, вокруг была кромешная пустота. Без света. Без ощущений. Вакуум.

«Следующая станция “Проспект Просвещения”», — прозвучал из динамиков мягкий мужской голос…

Я подскочил в холодном поту и резко сел на кровати, пытаясь отдышаться. Лампа больше не горела. Сквозь угловатое переплетение теней предмет за предметом проступал знакомый рисунок моей комнаты: вплотную придвинутый к подоконнику письменный стол, этажерка с книгами, огромный, как древняя скала, платяной шкаф. Понятная геометрия пространства, ровные, неподвижные стены.

В бархатно-синей лоснящейся темноте, красившей интерьер в монохромное полотно, каждая вещь в комнате выступала вперед, стоило задержать на ней взгляд.

Странно, почему еще не рассвело?

Я потянулся посмотреть на время, но не нашел на столе мобильника.

В голове стоял шум, неприятная на вкус сухость скрипела во рту. Мысли роились отрывистые, стремительные, но неразборчивые. Где-то мерзко тикали часы. Но сонливость и свинцовую усталость как рукой сняло.

Я спустил ноги на пол и обнаружил, что носки у меня насквозь мокрые. От них исходил характерный запах речной тины. Прерванный сон мутной водой колыхнулся на границе сознания, с жадным хлюпаньем намереваясь заглотить в себя без остатка.

Я вскочил и кинулся прочь из комнаты.

В кухне передо мной предстала воистину идиллическая картина: стоя под шумной вытяжкой, Надя виртуозно жарила домашние оладьи — пышные, на кефире, а Гусев лениво потягивал чай из блюдца — что называется, по-купечески. На тарелке в центре стола высилась горка румяных кругляшков. Рядом стояла початая банка варенья. Уж не знаю, откуда у нас взялось варенье явно домашнего приготовления.

— Вам сметаной полить? — спросила сестра у Гусева, не оборачиваясь. Со сковороды аппетитно шкварчало.

Заскрипел под моими шагами паркет, и Надя обернулась. Сестра была в домашнем льняном сарафане, который носила поверх футболки, от мокрых волос шлейфом тянулся аромат персикового шампуня. Бледные веснушки россыпью украшали щеки.

Удивительная открытость миру и способность сестры быстро вычеркивать из жизни все плохое и тут сыграла свою роль: Надежда выглядела румяной, бодрой и вполне веселой.

— Ой, Васенька!.. Глеб Борисович мне столько всего интересного рассказал. Про тебя. Про Петербург. Как я рада за тебя!.. И как завидую… Дай обниму! — И, обхватив меня руками и стараясь не испачкать, одернула саму себя: — У бабули там «творчэский процэсс». — Надя взмахнула кухонной лопаткой — жест виртуозного дирижера. — Так что будем потише. Выспался?

— Вы. Это были вы, — громко сказал я, оборачиваясь к Гусеву. — Наводнение в двадцать четвертом.