Книга Игры титанов: Вознесение на Небеса, страница 177 – Хейзел Райли

Стол примерно до пояса. И когда Хейвен понимает, что на нём, она сжимает мою ладонь. Её глаза сияют, и сердце у меня разгоняется — я горжусь, что именно я зажёг в них этот свет.

В землю для цветов воткнуты деревянные палочки, а на них приклеены свежие фотографии. На снимках — гималайские голубые маки, любимые цветы Хейвен. Шестьдесят шесть фото складываются в крошечное, но цельное поле маков.

— Хайдес… — шепчет она, подходя ближе. — Я… честно, не понимаю, что ты этим хочешь сказать.

Я улыбаюсь и кончиками пальцев касаюсь её щеки.

— Когда ты сказала, что гималайский голубой мак — твой любимый цветок, я подумал: «Что за чёрт вообще?» Никогда о нём не слышал. Не видел. Я полез искать и… завис. Он такого синего, почти индиго — моего любимого цвета. Я начал читать, как их выращивают, и кое-что даже запомнил.

Хейвен указывает на фотографии.

— Вижу, у тебя отлично растут. Настоящий садовод.

Я фыркаю, хотя улыбка всё равно пробивается, и загоняю её в угол — между краем стола и своим телом. Она вдруг серьёзнеет, и я слышу, как у неё перехватывает дыхание.

— Я не успел купить семена или рассаду. Да и сезон сейчас неподходящий. Но весной… я хочу, чтобы ты сама занялась ими. Что скажешь? Вырастишь здесь, прямо за твоей спиной, целую поляну голубых маков?

Она смачивает губы, и я не могу отвести глаз от её языка.

— Чтобы ты потом сорвал их и подарил мне букет, приглашая на ужин? Хочешь произвести впечатление, Малакай?

Я прижимаю ладонь к её боку и скольжу пальцами под свитер — к тёплой гладкой коже.

— Афродита следила за растениями, которые ты уже видела здесь. Теперь непонятно, кому это отдадут, но, если ты возьмёшься… никто из нас не будет против. Наоборот.

Она напрягается у меня в объятиях.

— Почему именно я?

— Вопрос странный, Persefóni mou. Персефона — богиня весны, она дарила жизнь любому семени. Ты подошла бы идеально.

Вслух это звучит гораздо нелепее, чем в моей голове. Возможно, я сейчас кажусь сумасшедшим, и она всё ещё может убежать от нас. Мне становится неловко.

Секунды тянутся, Хейвен молча смотрит на меня.

— Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста, а то я начинаю чувствовать себя идиотом, — признаюсь.

Она обнимает меня за корпус и буквально ныряет в мои руки, утыкаясь лбом в грудь. Сквозь ткань свитера целует меня в живот.

— Для меня было бы честью ухаживать за цветами Афродиты. Спасибо.

Я выдыхаю с облегчением.

Подушечки её пальцев гладят мой шрам, раз за разом обводя контур. Глаза сами собой закрываются от этого касания. Ещё пару месяцев назад я бы напрягся и ждал, когда она уберёт руку. Теперь же мне иногда хочется самому попросить: «Хейвен, погладь мой шрам». Я позволил бы ей прикасаться к каждой своей «некрасивой» части — просто чтобы верить, что от её пальцев они станут красивыми.

В конце концов, она заботилась обо мне так же, как, я уверен, будет заботиться о маках и цветах в этой оранжерее. Я был пустырём, на котором ничему не суждено было вырасти. Она приходила каждый день, ухаживала — и показались первые робкие ростки. Время идёт, и они тянутся вверх, превращаясь в пышные цветы. Без неё всё это завянет.

Я подставляю щеку — немой просьбой о поцелуе. И, как всегда, Хейвен ведётся: тянется к коже — и в тот миг я резко поворачиваюсь, обхожу её и чмокаю в лоб.

Хейвен фыркает. Я слишком рано праздную победу — тихо посмеиваясь, — и она этим пользуется: ловко меняет нас местами. Теперь моя спина прижата к деревянному столу, а она стоит вплотную, всем телом — ко мне.