Книга Фронтовой дневник княжны-попаданки, страница 90 – Валентин Денисов

— Негоже вам здесь находиться, — хмурится один из них.

— А на кой оно вам надо? — присоединяется к нему другой.

Если иду, значит надо! Но говорить подобное не решаюсь. Все же не известно, какой может оказаться реакция.

Пытаюсь и дальше пробраться, а в это время прислушиваюсь к происходящему на плацу.

— Скажешь ли ты хоть что-то в свое оправдание? — обращается к Кадиру офицер.

— Не скажу, — бросает тот, без раздумий. — Нечем мне себя оправдывать. Проиграл я своему желанию и своим чувствам. Оттого и поступил нехорошо.

— Ты почем же хотел барышню жизни лишить? — похоже, что офицера такой ответ не устраивает.

— Не хотел я ее жизни лишать, — Кадир поднимает голову и обращается к императору. Будто на самом деле тот сам вопрос задавал. — Полюбилась она мне. В жены взять хотел. А как не далась она мне в жены, так и озверел. С кем же не бывает?

Услышав его слова, замираю. Это ведь с его слов я во всем виновата получаюсь. Довела бедного своим отказом до нервного срыва, и сама же и пострадала. Так что ли выходит?

— Разве ж можно так сразу звереть? — в речи допрашивающего не слышу осуждения. Впрочем, и других эмоций не слышу. Будто не интересно ему все это.

— Да коли не озверел бы, так совсем с ума бы сошел, — не теряется Кадир. — Коли не моей бы осталась, как жить-то тогда? Не горазд я другим свое отдавать.

— А коли не на свое, а на чужое глаз положил? Барышня-то отказала. Значит твоей и не была никогда, — четко раскладывает все по полочкам офицер.

— Отказаться-то отказалась, да гулять-то со мной ходила, — не уступает Кадир. — Поздно вечером гулять согласилась. А после такого, разве можно не подумать, что моя она? Ну-ка, скажите мне братцы, разве можно так барышне себя перед мужчиной вести, да еще и во времена военные?

— Нельзя! — прокатывается гул голодных мужчин.

Не удивлюсь, если теперь, после этих слов, они ненароком еще и о его освобождении задумаются. А я-то дура, спасать его шла!

— Положено, или не положено так себя вести, а звереть все равно не надобно, — один лишь допрашивающий продолжает сохранять эмоции. Будто ему вовсе нет дела, чем все закончится.

— Да разве сильно я озверел? — окончательно меняет позицию Кадир. — Я ведь в дом только зашел, поговорить хотел. А там она, с другим! Вчера значит со мной гуляла, а сегодня променять успела… Вот я и не удержался.

— Все это ложь! — вместо меня кто-то выкрикивает и из толпы, офицеров на плац выходит Серафим Степанович. — Я там был. И видел я все. Да и затылок мой до сих пор ссадиной кровоточит.

На этот раз по офицерскому составу проходит гул возмущения. Похоже, что врачу нашему верят куда больше, чем Кадиру. Он ведь многим жизнь спас, многих вылечил.

— Судить его надобно! — продолжает Серафим Степанович. — Заслужил наказание, подлец. Да только судить его не на этом месте надо. В Петербург его вести надобно, да по закону сделать все, чтобы с турками суметь разговор опосля вести.

— Да разве ж его вспомнит кто из турков-то? — доносится смешок из строя.

— А это и не важно! Главное, что мы сами показать сможем, — Серафим Степанович поворачивается к императору и кланяется ему: — Это, конечно же, мое собственное мнение, ваше величество. И оно ничего не стоит против вашего слова.

Какое-то время император стоит и молча смотрит на врача. Будто бы размышляет, имел тот право голос свой подавать или не имел. Но после кивает ему и, развернувшись, уходит к своей палатке.