Книга Берта сдаваться не умеет, страница 89 – Екатерина Началова

Вот и окно Быка. В голове всплыла змеиная притча. Усмехнувшись, Крис бесшумно выхватил заготовленное на этот случай оружие... Не свое.

Столкнулся однажды бык со змеем. Змей отлетел в сторону, но затем бросился в атаку и с размаху ударил быка любимым клинком. «Ты промахнулся», — усмехнулся бык и нацелился на змея. «Ну нет», — заявил змей. — «Попробуй-ка теперь покачать головой...»

Второй янык стучал в барабан с частотой судорожно трепыхающегося сердца. Крошечные колокольчики, пришитые к рукавам мягкой кроличьей куртки, серебристо звенели, тонко вторя низкому басу, который издавала натянутая на обруч кожа. Восходящее солнце тоже вставало под этот ритм и его ярко-алый круг еле заметно подергивался во влажном холодном воздухе, трепеща словно жилка под кожей.

Бум-бум, бум-бум.

Первый янык сидел в центре, рядом с ним сидел второй и бил в барабан, а опоясывал их круг воинов. Круг. Еще круг. Много кругов. Орда встречала новую зиму.

Дыша друг другу в затылок, воины расположились плечом к плечу на коленях, с закрытыми глазами покачивались, подчиняясь такту. Кончики пальцев касались земли. Частые гулкие звуки барабана невольно ускоряли пульс, и мужчины мелко кивали черными головами, входя в священный транс.

Они считали свои зимы: восемь детских зим, восемь юных зим, восемь сильных зим, восемь зрелых зим, восемь последних зим. Каждый зачал до десяти детей от своего семени. Слабость, наступающая со следующими зимами, была неприемлема и не нужна, ибо Матери Омане надлежало отдать сильного воина, а не дряхлого старика. Все они пришли напоить ее, потому как истинный ман уходит в землю, потому как лучшая смерть — здесь, на священной земле, с открытой раной, из которой льется на святую землю красная густая пища для Оманы. Достойно.

Бум-бум, бум-бум.

Её тело — камни, кости — корни, жилы — деревья и растения. Она добреет, когда выпивает крови, и орда становится сильнее со щедрой Матерью. Чужаки, занявшие святое место, сами того не зная, тоже льют сильную кровь на святую землю, питая Мать манов. Так было множество зим и маны признавали, что так хорошо: удобно умирать в бою, когда приходит время. Омана вещала, что ей нравится новая кровь, вот и послушная орда снисходительно не нападала в полную силу, регулярно откусывая от чужих по кусочку, мешая свою кровь с кровью чужих. Всё будет так, как скажет Омана!

Бум-бум, бум-бум. Бум... Колотушка замерла, и резкая тишина до дрожи пробрала кожу.

Воины открыли глаза.

Яныки отодвинулись, открывая лик Оманы. Выдолбленная из камня крупная женская фигура с широким лицом, огромными грудями и круглым выпяченным животом, сурово глядела в душу, видела всё. Каждый воин, мысленно прошептал:

— Будь щедра к своему ману, Омана...

Первый янык упал ничком, приложив ухо к холодной твердой земле. К небу уставилась изуродованная недавним пожаром щека. Молчание окутало промерзшую равнину: Мать говорила через яныков, и воины напряженно слушали.

— Омана устала, — тихо возвестил первый янык. Прислушивающийся к нему второй янык, немедленно стукнул в барабан и громогласно повторил для остальных:

— Омана устала!

— Устала, устала... — понеслось по рядам. Маны хмурясь, смыкали брови: нехорошо, когда Мать устает.

— Камень давит на грудь... — с закрытыми глазами проговорил янык, ощущая как холод от земли до озноба пробирает ухо.