Книга Волчья ягода, страница 7 – Екатерина Началова

Сколько мы с Оловом вместе проводили время? Бегали наперегонки, сигали в речку, лазили на деревья, шли по следу медведя... Дрались даже несколько раз, еще до того, как у него волосы на ногах начали расти. Он мне как брат.

— На, это поможет, — поставила перед рыжим разогревающий бальзам с живицей. Бальзамы мы варили сами. — Передай матери: наносить надо на чистую кожу. Как натрет, пусть руки вымоет. Если потом глаза потереть — можно без глаз остаться.

Олов испуганно сдвинул рыжие брови к переносице.

— Без глаз?

— Аса! — воскликнула матушка.

Я закатила глаза.

— Мам, это же Олов! Я просто не так выразилась! Жечь будет больно. Руки после бальзама мыть, запомнил? И... — я вспомнила, что надо прощаться на хорошей ноте. — Здоровья матушке тво... ей.

Последние два слога я проговорила медленно-медленно, потому что в лавку, тяжело переваливаясь, вступил мой кошмар.

У кошмара были грузные очертания, пушистые белые кудри, маленькие глазки и озабоченное доброе лицо. Бабушка Инга. Мнительная и тревожная, она считала, что болеет всем и желала лечиться от всего. Переубедить ее было совершенно невозможно. При этом Инга боялась самостоятельно даже заварить травы, утверждала, что не может сама мазать бальзамы и отказывалась без травницы пить настойки, уверяя, что обязательно что-нибудь перепутает. Не далее как вчера, она попросила слабительное... Я дала его с подозрением, что все сделанное мне же и вернется.

Не ошиблась.

Надвигаясь прямо на меня, бабушка протянула мне прикрытый крышкой ночной горшок и просительно простонала:

— Асочка, деточка, глянь родненькая. Сходила, но, чую, что-то не то из меня вышло. Ой, боюсь, скоро помру, точно тебе говорю, заберет меня землица, — она вытерла показавшуюся из уголка глаза слезинку. — Это нормально?

Она открыла крышку горшка.

Олов выпрыгнул за дверь.

«Кажется, мне не очень нравится работа с людьми».

На следующее утро, я встала на рассвете, перекусила парой яиц с хлебом, накинула на плечи легкий плащ и продолжила искать неуловимый эускариот. Миновав поле, я шагала по лесу с довольно мрачными мыслями. Работать в лавке оказалось сложнее, чем я представляла. Другое дело по лесу ходить — это дело я всегда любила.

Наши опасались леса, предпочитая поля. Открытое поле — это урожай, скот, хорошая видимость. Лес — это опасность заблудиться, бесконечные деревья, ямы, звери... Волки, опять же. Но мне в лесу отчего-то спокойно, хорошо. В лесу можно побыть собой, не притворяться. Он принимает как есть, со всеми потрохами, чудачествами, болями, страхами. Даже глупый смех в лесу звучит естественно. А что будет, если глупо рассмеяться на людях? Так посмотрят, что мигом рот закроешь.

Лес только улыбнется. Ты для него — как одна из птиц, чирикающих на свой лад. Или просто забавный зверек.

Люди же воспринимают тебя на свой лад — каждый со своей мерой. То и дело пытаются подогнать под свои убеждения.

Вот меня сравнивали с Инесс. Мы с ней одного возраста, а она уже стала степенной матреной с двумя детьми, тогда как я — бесконечно далека от степенности, материнства...

Нет, дело не в детях.

Инесс стала матреной еще до них. В пору, когда она только стала девушкой, я улавливала ее оценивающий взгляд на мальчишках. Взгляд этот как бы мерил: достаточно ли силен, достаточно ли умел, достаточно ли быстр. Очень рассудочный расчет, везде и во всем.