Книга Опасное положение, страница 86 – Екатерина Началова

Ужасно.

Бессилие отвратительно, не знаю чувства хуже.

Я пробовал читать, я пытался спать, но не вышло. Хотел засунуть в себя еду, но не мог проглотить ни куска. Единственное, получилось отжиматься, и то только во вред себе: сейчас я плохо чувствую, когда нужно остановиться. Всё валится из рук, я не могу ничем заниматься, зная, что моя выбранная страдает. Прислушиваюсь в надежде скорее услышать детский плач, но вместо него звучат стоны, стоны, бесконечные стоны, её боль и так часами, по кругу.

Самые бесконечные часы в моей жизни. К вечеру я уже не злюсь, а молюсь. Да, молюсь. Я не молился раньше, а сейчас мне уже все равно. Если поможет молитва, я готов упасть на колени.

Я прошу Порядок, чтобы день закончился. О том, чтобы все закончилось. Чтобы жена родила. Чтобы все прошло благополучно.

Очередной стон прерывает молитву и меня опять прошибает страх, который уже не скрыт гневом. Я закрываю уши, закрываю глаза, забираюсь в голову пролетевшей мимо птицы, и автоматически несусь отсюда. Да, отсюда.

Мне страшно. Мне! Всеведущему! Страшно как желторотому юнцу, не вставшему на крыло. Страшно до дрожи, которую я не могу сдержать. Руки предательски трясутся, а в горле стоит ком.

Выше! Управляемая птица летит в небо, и ничего не видит, я только успеваю подняться на ней, почти слепой от окружившей тьмы, над облаками, когда меня зовут.

Через тысячи тысяч веков бесконечных минут стоны прекращаются. Бросаю птицу и она камнем падает вниз. Мне все равно, я бегу к жене.

Но на месте обнаруживаю, что моей единственной больше нет. Есть два тела и кровь... Вода в ванной розовая от растворенной в ней жизни. Кровь моей жены пропитала ароматные травы своим запахом.

Этот запах стоит у меня в носу.

Осознание наступает неотвратимо: никого больше нет. Моей жены больше нет. Моего сына больше нет. Я остался один.

День закончился, жизнь тоже. Мой крик вырывается изо рта, но я его не слышу:

— Ясмина!

Мокрые черные волосы паклями висят на ее безжизненных плечах. Я трогаю пряди, касаюсь их, а они как солома. Жизнь утекла из них, утекает на моих глазах... Повитухи царапают себе лица. Сквозь вой я слышу, что жена не смогла разрешиться, что схватки замерли, что они сделали все, чтобы спасти, но ребенок уже перестал дышать... Я держу прядь волос, а черные ручейки из них стекают по моим пальцам, марая руки и капая на колени. Волосы жены из черных превращаются в русые. Такие знакомые русые волосы... Я поднимаю глаза на ее лицо.

— Катя!

Я проснулся в холодном поту, и, глотая воздух, автоматически схватил мирно спящего рядом птенчика. Ужас... Сгреб Катю в охапку, облегченно выслушивая недовольное сонное ворчание под слабые попытки отбиться. Не отпускаю. Она здесь, жива. Круглый живот на месте. И ребенок жив, я слышу его сердцебиение. Вчера ничего не началось, и мы с облегчением легли спать.

Прихватив за грудь, подтянул теплую жену к себе, пытаясь умерить лихорадочное сердцебиение. Родной запах ее кожи помогал. Ткнувшись носом в ее волосы, замер, ощущая, как подступил к горлу безотчетный леденящий страх, и я не в силах его проглотить. Страх такой величины, что мне не с чем сравнить. К коже приставили нож, а я не могу двинуться? Здесь страшнее... Он даже не похож на тот страх, который я ощущал, когда пыталась разрешиться Ясмина. Страх сильнее, когда знаешь, чего бояться, а я знаю. Очень хорошо знаю и помню. Сейчас страшнее, чем тогда, примерно тысячекратно страшнее. Я не знал тогда, как больно может быть...