Книга Военный инженер Ермака. Книга 5, страница 91 – Михаил Воронцов

Он воткнул рядом вторую щепку, потоньше, но длиннее.

— А вот они — Строгановы. Именитые люди. У них грамоты царские, печати, тысячи работных людей. И главное — уши в Москве. Не просто уши — язык, который может сказать высоко и громко, прямо к государеву престолу: «Слышите, государь-батюшка, в Сибири дальней нашлись такие воры, что свою власть ставят выше вашей! Торгуют тайно, ясак собирают себе в карман, государеву казну обкрадывают!»

— Скажут так — и всё, — продолжил Прохор. — Не важно, правда ли это. Не важно, что мы кровью платим за каждую шкурку. Важно, что в Москве слушают не нас — мы далеко, мы никто для них. А их — Строгановых — слушают и верят каждому слову.

Он поставил третью щепку — самую толстую, выше остальных, как башню над стеной.

— А тут выйдет воевода из Москвы. С грамотой за красной печатью. С дьяками, с со стрельцами. И скажет громко, чтоб все слышали: «По указу великого государя велено атамана Ермака Тимофеевича и людей его взять под стражу за воровство, за вольничество и ясак неучтённый, за измену государеву!»

Он произнес это не громко, но так ясно и четко, словно видел перед собой всю эту картину — воеводу в дорогой шубе, дьяков с книгами, стрельцов с бердышами.

— Тогда нашего меха — ни лисьего, ни соболиного, ни бобрового — уже не будет. Всё опишут, в казну заберут. Скажут — ворованное. Нам — кандалы на руки и на ноги, да в острог. Кто посмелее — в бега уйдет, в тайгу, к тунгусам. Кто упрямей, кто супротив пойдет — под топор палача. А остальных — на каторгу, соль варить у тех же Строгановых.

Он сжал ладонь в кулак.

— Ермак будет объявлен вором и изменником, — закончил Прохор спокойно, как приговор читал. — Не атаманом славным, не покорителем Сибири, не казачьим героем. А вором, что крал государеву казну. Изменником, что сговорился с басурманами против православного царя. Таких в Сибири, скажут, много — беглых воров да разбойников. Их можно губить без суда и следствия. Тогда вся наша сила, весь наш поход, вся кровь товарищей наших — станут грязью под ногами. Никто не вспомнит, как мы Кашлык брали. Как с четырьмя сотнями против тысяч шли. Как раненые в бой возвращались. Запишут в книгах — «усмирение воров» — и всё.

Мы сидели долго. Ветер совсем стих. Река казалась теперь не живой водой, несущей струги и плоты, а длинной черной дорогой, уходящей куда-то за край мира, в неведомые земли. Там, далеко на севере, были еще не покоренные племена, там бродили мамонты и лежали богатства неисчислимые. Но что толку от богатств, если нет воли ими распорядиться?

— Понимаешь теперь? — спросил Прохор, не глядя на меня, разглядывая свои щепки, воткнутые в землю как надгробия.

Я кивнул молча.

…Я стоял чуть поодаль от Ермака, опершись спиной о грубо отесанные бревна пристани. Холодный ветер с Иртыша трепал полы моего кафтана, принося запах талой воды и рыбы. Внизу, у самой кромки воды, казаки таскали тюки с мехами, укладывали их на днища двух стругов. Ругались вполголоса, когда кто-то оступался на скользких от речной слизи бревнах.

Ермак сидел на бревне, широко расставив ноги в потертых сапогах. Перед ним сидели на другом бревне сидели Иван Кольцо и Черкас Александров. Кольцо поигрывал костяшками пальцев, похрустывал суставами — я давно заметил эту его привычку. Черкас, напротив, застыл как изваяние — только глаза бегали от Ермака к стругам и обратно.