Книга Спасите злодея от главной героини, страница 136 – Валерия Лавлински, Ирина Ван

Прятать истинную суть под маской человека.

Подавлять дракона, душить его волю, замораживать его огонь.

- Человеческий мир жесток к нашему роду, дитя, - шептала она, ее дыхание пахло горькими травами. - Они боятся того, чего не понимают. И уничтожают то, чего боятся. Живи. Выживай. И помни - твой огонь не для них. Он только для тебя. И он… может погубить тебя самого.

Я убегал в лес, к деревьям.

Прижимался щекой к шершавой коре вековых дубов, впитывая их немую силу, их вековое спокойствие. Я шептал им свои страхи, свою боль, свое одиночество, и казалось, что их древние души принимают мою тоску, растворяют ее в своих бескрайних корнях, уносят глубоко в землю. Они не осуждали, не боялись. Они просто были. Моими немыми хранителями, моими единственными друзьями в мире, где я был изгоем по рождению.

Воспоминания о Гриххиль, о лесе были тихими, выцветшими, как старые акварели, пропитанные горечью утраты и смирения. Часть той же пустоты, что меня теперь поглотила.

Но вдруг, как удар молнии в беззвучный мир, в пустоту ворвалось…

Что-то.

Что-то нестерпимо яркое, живое, какое-то горячее пятно. Оно сопротивлялось растворению, пульсировало, как раскаленный уголек в пепле.

Я попытался отшатнуться, укрыться в привычной блеклости небытия, но оно тянуло, манило, обжигало.

Что это? Остаток боли? Последний всплеск угасающего сознания?

Нет… оно было иным. В нем не было разрушения. В нем был… уют? Тепло.

Настоящее, щемящее, невыносимое сейчас тепло, от которого внутри все сжалось в болезненный, томительный комок. И пустота вокруг словно дрогнула, сжалась, начала терять свою безраздельную власть надо мной.

Я почувствовал… нет, не тело. Но ощущение тела. Огромного, неудержимого, переполненного дикой, первобытной силой, которая рвалась наружу, ломая невидимые преграды. Кости, будто раскаленные докрасна прутья, вытягивались, скручивались, меняли форму с хрустом, отдававшимся глухим эхом в моем сознании. Мускулы набухали, становясь каменными тяжами под кожей, которая горела, трескалась и затягивалась чем-то новым, жестким, невероятно прочным - чешуей.

Крылья! Я почувствовал их - огромные, перепончатые, тяжелые, как скальные плиты, рвущиеся расправиться, чтобы взметнуть эту новую, невероятную тяжесть в небо. И сквозь этот кошмар физического перерождения, сквозь боль и жар, пробивалось то самое тепло, тот спасительный луч в кромешной тьме небытия.

Ее тепло.

Воспоминания хлынули уже не блеклыми тенями, а яркими, обжигающими вспышками, наполненными ощущением, запахом, звуком.

Жизнью.

Мягкость ее волос под моими пальцами, когда я, все силы пустив на концентрацию, старался не подпалить ее в наш первый учебный день. Эти рыжие пряди, шелковистые и живые, словно пойманные лучи заката, щекотали ладонь, оставляя ощущение невесомого тепла и запретной нежности. Миг счастья, украденный у вечной настороженности. Самый первый миг.

Тепло ее кожи, сиюминутное и трепетное, когда ее пальцы нечаянно коснулись моего запястья, чтобы перехватить падающие учебники по редким травам. Легкий электрический разряд, пробежавший по руке, заставивший сердце бешено колотиться где-то в горле. Ее смущенная улыбка и моя собственная паника, заставившая меня резко отпрянуть, как от огня.

Ее смех. О, ее смех! Звонкий, заразительный, как перезвон хрустальных колокольчиков у по весеннему холодной горной реки, он звучал в теплицах, оживляя их во время наших редких совместных работ, в столовой, когда Гаяна рассказывала очередную нелепость, на прогулке, когда Птифур гонялся за своей тенью, в библиотеке, когда она находила какую-нибудь невероятно глупую гравюру в старом фолианте.