Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 32 – Ульяна Соболева

— Миледи... он жив. Вы... вы его вернули. Это... чудо.

Позади в дверях кто-то громко перекрестился. Это были местные знахари. Один из них, тот самый с дохлой ящерицей в кармане, шептал: "Она ведьма... Наверное..."

Второй трясёт крестом, но тихо. Третий уже тащит мне в дар курицу.

Я отступила на шаг, уставшая, как после десяти приёмов подряд в разгар эпидемии ОРВИ, и так же механически вытерла руки о платье. Потом — лицо. Потом, ещё не открывая глаз, вслух, как будто между делом, сказала:

— Ну хоть один пациент без справки и скандала.

И поняла, что, кажется, впервые за эти дни улыбнулась. Улыбкой врача, который снова победил. Снова — пусть в сарае, пусть с плесенью, пусть на грани, но вытащил.

Вытащил. Потому что знал, что иначе — никто.

Я вернулась в замок не в позолоченной карете, не в шелках и с венком роз на голове, а на том же стареньком экипаже, пахнущем пылью, потом, травами и —гордостью. Мой плащ был измят, подол платья в разводах, волосы спутаны, а лицо — слегка осунувшееся, но в глазах горело то самое: ощущение победы. Не аристократической, не политической, а настоящей, человеческой, медицинской.

Победа без аплодисментов, без фанфар, без медалей, зато с выздоравливающим ребенком, чьё дыхание не казалось больше шепотом смерти. И когда экипаж остановился у главных ворот, и я шагнула вниз, мне показалось, что замок вздохнул иначе. Не громко, не заметно — но будто стены сдвинулись, как бы признавая: «Да, ты теперь не просто гость. Ты здесь что-то значишь»

Дорога домой оказалась театром благодарностей. Ещё до замка, в деревнях и на постоялых дворах, ко мне подходили люди — кто с глазами полными слёз, кто с мешочками муки, кто с пучками полевых цветов. Женщина с потрескавшимися руками всучила мне в ладони тёплое, живое яйцо — прямо в перчатки. Яйцо! От души, от сердца, и, судя по её взгляду, это был не просто завтрак, а символ веры.

Старик с седыми бровями, как метёлки, поднял в мою сторону шапку и пробормотал, что, мол, если бы все герцогини были такие — он бы снова женился.

А девчушка лет семи, застенчиво прячась за материнским подолом, прошептала «Ой, она не страшная колдунья — она красивая». Красивая. Приятно, черт возьми.

А кто-то, напротив, крестился так яростно, будто я и правда шла по дороге с дымящейся метлой и котлом за спиной. На всякий случай. Люди ведь, они такие: один благодарит — другой подозревает. Один видит чудо — другой чует заговор. И я знала, что шепот уже пошёл. Шепот липкий, ядовитый, как паутина под потолком, где паук — конечно, леди Эванна.

Стоило мне войти в замок — и атмосфера сменилась. Слуги уже не бросали взгляды через плечо, а шептались открыто. Не со злобой, не со страхом, а с тем непередаваемым «она не такая, как все», в котором и уважение, и тревога, и дурацкий суеверный трепет. Кто-то опустил глаза, кто-то — наоборот, посмотрел прямо в лицо, будто проверяя, действительно ли я из плоти, а не из света и дыма.

А где-то — в самых уютных, темных уголках королевства, где хорошо распускаются не только моль, но и слухи, — леди Эванна уже заправляла прядь волос за ухо и шептала голосом сладким, как яд на губах: «А вы видели, как она с травами разговаривает? Как будто они отвечают. И ребёнка она воскресила... без молитв. Ни слова! Ни креста над ним, ни причастия... Не иначе — колдует». И всё, пошло.