Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 49 – Ульяна Соболева

Наши тела соприкоснулись, как слипшиеся молнии. Его рука скользнула по моей талии, моя — вцепилась в его рубашку, как будто хотела вырвать последнюю упрямую нотку из его герцогского характера.

И тут…

— 0, прошу прощения, милорд! Настойка! Как вы велели!

Мы отпрянули, как сгоревшие на солнце. Райнар выдохнул сквозь зубы что-то непечатное. Я повернулась к слуге медленно, как вулкан до извержения.

— Настойка... — сдавленно произнес он, пятясь. — Я... просто... она уже остыла.

— Остынь ты, — прохрипел Райнар и отвернулся, проводя рукой по лицу.

А я — я снова подняла подбородок, привела платье в порядок, коснулась губ пальцами и прошипела:

— В следующий раз стучись. Или я натру тебе уши горчицей. Медицинской.

И, развернувшись, вышла. С достоинством. Как и полагается женщине, которая не только выиграла ссору, но и оставила после неё вкус, от которого спать уже не получится. Ни ему. Ни мне.

Я всегда знала, что однажды всё это богатство пригодится. Нет, не в смысле «поставим ещё одну золотую вазу рядом с умирающей фикусиной» — а в настоящем, апокалиптическом смысле, когда роскошь становится чем-то вроде инвентаря в ролевой игре: «+10 к спасению замка от голодной смерти». Вот он, этот момент настал. Я стояла посреди Зала Молчания — его так назвали в старые времена, видимо, потому, что в нём вечно пылили реликвии, о которых никто не знал, как и зачем они тут.

Слева — позолоченные канделябры, настолько вычурные, что ими можно было выцарапывать на небе кометы. Справа — сервиз. Золотой. Настоящий. С выдавленными гравировками в виде львов, геральдических бабочек и, кажется, двух сцепившихся в обнимку единорогов. На верхней полке — гобелены. Огромные, тучные, как прокормленные до смерти павлины. Сюжеты — «Как прабабушка ловила лосося» и «Герцог Третий верхом на белом олене», у которого почему-то были крылья.

Я обвела всё это взглядом и достала блокнот. Нет, не тот романтический, где у меня стихи на случай истерики, а рабочий. С графами, расчётами, подписями. Начала писать.

— Канделябры... два винодела и один купец смогут подраться за них. Гобелены —ткань, конечно, тяжёлая, но продать можно. Подпишем как "редкие культурные экспонаты”. Сервиз... расплавить. Или продать кому-то, кто любит пить чай из бюджета маленькой страны. Вино... часть оставим, часть продадим. Всё равно без хлеба оно горчит.

Агнесса стояла позади и тихо охала, как будто я у её прадеда золотую печень изымаю. Василиус сидел на гобелене с рыбой и с интересом наблюдал, как я наклеиваю ярлыки на полки. На одном написала мелом: «Продать немедленно». На другом — «Сначала попробовать обменять на плуги».

— Миледи... — прошептала Агнесса, глядя, как я безжалостно упаковываю две вазы в ткань. — Это же... Это же семейные реликвии!

— А у меня теперь новая семья, — отрезала я. — Крестьян пятьдесят и пшеница, которой пока нет. И если эта ваза не может быть съедена, сварена или засеяна —она бесполезна.

Она вздохнула, но ничего не сказала. Василиус, между тем, вскочил на сундук с вином и замурлыкал, будто соглашался. Он-то знал: хозяйка в деле, а значит, будет чем ужинать.

К вечеру мы собрали четыре сундука — с посудой, тканями, украшениями, парой старых щитков, которые герцог явно не носил с тех пор, как понял, что доспехи хуже смирительной рубашки. Я велела всё упаковать, накрыть и подготовить лошадей.