Книга Ненаписанное богами, страница 44 – Кэти Роган

Старейшина останавливается у ряда горящих свечей и наклоняется, чтобы взять одну.

Моя кожа покрывается мурашками. На свечах нет ни имен, ни отметок, ни знаков. Но я знаю, что эта — моя.

— Не думаю, что твое место здесь, — его голос низкий и ровный, но в нем есть тяжесть, которую я не могу распознать. Это не вопрос. Не обвинение. Просто факт.

Мое сердце с глухим стуком бьется о ребра. Старейшина держит мою свечу, которая горит ровно и спокойно. Он медленно поворачивает ее, наблюдая, как дрожит пламя. Держит осторожно, будто что-то взвешивает в голове, оценивает меня так же, как оцениваешь кхер’зенна перед первым ударом.

— Что вы имеете в виду? — спрашиваю я.

Старейшина выдыхает, и все ближайшие свечи дрожат. Пламя колышется, но ни одна из них не гаснет.

— Когда один из нас умирает, свеча гаснет, — произносит он, проводя большим пальцем по гладкому воску, очерчивая основание. — Но порой, возможно, одна продолжает гореть там, где ей не место.

— Это бессмыслица.

— Нет, — говорит он спокойно, глядя на меня, и медленная, тяжелая боль поселяется в груди. — Не бессмыслица. Твоя душа где-то в другом месте.

— Я знаю, что мой долг — быть здесь.

— Тогда почему же кажется, что ты уже ушел? — он ставит мою свечу обратно на полку. — У богов есть требование к тебе.

Холод пробегает по моей спине, страх накатывает, поглощая целиком.

Маэра. Брилин.

Нет причин для того, чтобы ладонь тянулась к мечу, чтобы пальцы сжимались в кулак. Так смертный не победит бога.

Старейшина отворачивается, и огромная каменная дверь стонет от его толчка. Поток холодного воздуха проходит по залу, заставляя пламя дрожать. Затем он исчезает, оставляя меня одного среди мерцания живых огней и теней мертвых. Тишина давит. Я двигаюсь прежде, чем успеваю подумать. Колени с глухим звуком ударяются о каменный пол, руки сплетаются в замок и дрожат.

Я не из тех, кто обычно молится. Но ради них, я буду делать, что угодно.

— Все, что вы потребуете от меня — ваше. Мой меч. Моя жизнь. Мой разум. Мое будущее, — слова вырываются из меня, хриплые и пропитанные отчаянием.

Я прижимаю ладони к полу и опускаю лоб с такой силой, что кожа сдирается. Это мой последний акт почитания, последний поклон перед богохульством.

— Но, если вы хотите забрать их, — шепчу я, ощущая на языке вкус соли и камня, — я не стану молиться. Не стану умолять. — Ногти впиваются в ладони. — Если хотите забрать их, — шепчу снова, чувствуя на языке вкус непокорности, — тогда вы узнаете, что значит быть покинутыми. У ваших ног не будет ни одного верного воина. Вы найдете лишь разруху.

Мне отвечает тишина, прежде чем по залу проносится ветер, и пламя четырехсот тридцати одной свечи дрожит. Обжигающая, невыносимая боль пронзает грудь, словно невидимые руки раздвигают мои ребра, отрывая сухожилия из костей. Крик рвется наружу, но воздух исчезает из легких. Дыхание вырвано из тела.

Зрение вспыхивает белым, а затем рассыпается вдребезги. Мой пульс бьется в отчаянном, неровном ритме. Кости, боги, мои кости трещат и ломаются под натиском чего-то огромного и беспощадного. Спина выгибается, будто позвоночник вытягивают вверх из самого центра.

Я — ничто, кроме боли. И я принимаю ее полностью. Если это цена за безопасность Маэры и Брилин, я с радостью ее заплачу.

Глаза открываются сами собой, словно кто-то разжал веки, и взгляд падает на мою свечу. Пламя дрожит и гаснет.