Книга Маша и Гром, страница 145 – Виктория Богачева

Он даже не вздрогнул, не почувствовал мое прикосновение. Почему-то украдкой, я бросала быстрые взгляды на его плечи и верхнюю часть груди, не прикрытую одеялом.

У него были широкие, мощные плечи. Я помнила, как перекатывались его мышцы под моими ладонями. Я помнила, как крепко могут держать его руки.

С трудом сглотнув образовавшийся в районе груди комок, я приложила тыльную сторону ладоней к своим щекам. Они пылали, словно я занималась чем-то непристойным. Насколько непристойно вот так беззастенчиво разглядывать спящего человека, пользуясьего беззащитным положением?..

Я провела пальцем по татуировке на его правом плече. Очертила все черные широкие линии, из переплетения которых и складывался хитрый узор. Его кожа была теплой, почти горячей. После операции поднялась температура?..

Я не думала головой, когда поцеловала его минувшем вечером. Я вообще ни о чем не думала. Я так устала все анализировать. Ко всему подходить критически. Но, боже мой, как же мне было страшно.

Страшно снова что-то чувствовать. Страшно от того, что мне снова разобьют сердце. Страшно пустить кого-то внутрь себя, поделиться своими эмоциями. Я два долгих года этого не делала, выстроив вокруг себя замечательную крепкую стену. Она надежно отгородила меня от внешнего мира и проявления любых эмоций.

Потому что я больше не хотела бояться. И ждать, когда мне снова сделают больно, я тоже не хотела.

Я жила в своем изолированном мирке два года и не хотела никуда из него выходить. Но реальность решила иначе. Реальность привела в мою жизнь Кирилла Громова, который смял все воздвигнутые мною барьеры. Который бульдозером проехался по моей стене, не оставив от нее камня на камне.

С ним внутри меня впервые за очень долгое время что-то проснулось. В мире появились яркие краски. В дополнение к двум цветам — черному и белому — пришло что-то новое. Мне захотелось распрямиться, твердо опереться на ноги и хорошенько оглядеться. Мне захотелось увидеть, что происходит вокруг.

Я устала себя хоронить. И бояться я тоже устала.

Мне захотелось жить.

Целоваться с мужчиной. Держать его за руку. Чувствовать, как он вздрагивает, когда я его касаюсь. Слышать биение его сердца. Смущенно краснеть под его пристальным взглядом. Прижиматься к нему близко-близко, вплотную, чтобы между нами и сантиметра не оставалось.

Мне хотелось, что у меня по рукам бегали мурашки, а в животе — танцевали бабочки. Чтобы он шептал мне на ухо всякие глупости, а я хихикала как самая последняя дурочка на свете. Но зато живая дурочка. А не похоронившая себя в двадцать три неполных года.

Я не помню, когда впервые почувствовала себя живой рядом с Громовым. Но очень хорошо помню, когда впервые я это осознала. В тот день я рассказала ему всю правду про Бражника и сняла с себя свитер, чтобы показать шрамы, оставшиеся после того, как этот псих вылил на меня кипяток.

И я так разозлилась тогда! На Громова, на Бражника, на всех ментов, на каждого мужика в мире! И я стояла перед Громовым без свитера, раскрасневшаяся, растрёпанная, и гневно дышала, и на мне был надет один лишь топ на тонких бретелях, и его ткань плотно облегала мою грудь...

Вот тогда я почувствовала, что снова живу. Я показала ему свои шрамы, и ничего не случилось. Мир не рухнул, небо не поменялось местами с землей. Я два года лелеяла их, скрывая от посторонних взглядов, а когда, наконец, их увидел чужак, то я поняла, что могу с ними жить. Что эти шрамы меня не убьют. Что никакие шрамы меня не убьют.