Книга Ноктюрн для капитана, страница 58 – Галина Маркус

– Отойди, не надо.

Звучит резко, и Энн смотрит на меня обиженно.

– Собьешь настройки, – пытаюсь исправить ситуацию я.

В конце концов, она не обязана знать, что это единственная памятная вещь из дома. Пианино всучила мне мама, а я не хотела брать. Не хотела, потому что думала начать жизнь с чистого листа, без болезненных воспоминаний и сантиментов.

«Ты должна играть! А то пальцы все забудут!» – убеждала меня мама так же, как когда-то уговаривала писать не звукописью и даже не стикером на экране, а карандашом на бумаге.

Мама всегда была старомодной. Знала бы она, как для меня это сейчас неактуально – играть.

– Нажми! – просит Энн. – Ну нажми, ну пожалуйста! Никогда не видела, как нажимают на это!

Я не играла здесь, на Доре, еще ни разу. Ни разу. Не знаю, чем это объяснить. При том что люблю слушать музыку Доры.

Кстати, музыка – единственное, что здесь развито из искусств. Выставочных залов с картинами, памятников или скульптур мне никогда не встречалось. То, что они называют театром, – это, скорее, короткие танцы, мини-инсценировки, вроде игры в шарады. Этакая музыкальная пантомима с замедленными странными движениями. По местному телевидению показывают их постоянно, дорянам нравится, а я обычно включаю их только ради музыки. Развлекаться с размахом, как земляне, они не любят. Не знают, что такое «ночной клуб» или «попойка». Куда больше им нравится спорт. Кто-то из наших подсчитал: у них тут больше двух тысяч различных игр, нам непонятных и неинтересных.

То ли уступая настойчивым просьбам Энн, то ли почувствовав внезапное вдохновение, я подхожу к пианино. Слегка прикасаясь, поглаживаю его глянцевые клавиши. А потом… Пальцы вдруг сами начинают бежать по ним. Чистые, давно забытые звуки наполняют комнату, я словно поднимаюсь ввысь вместе с ними, и мне становится легче и светлее. Не помню, из прошлого или позапрошлого тысячелетия композитор, создавший этумузыку. Мама говорила, что он единственный, кто сумел передать звучание нашего земного леса. Мне даже кажется, что я слышу запах весенней земли, ощущаю нежность клейких ярко-зеленых листочков, пробивающихся наружу. Каждый из них, так ненадолго рождаясь в этот мир, издает свой, неповторимый звук, живущий одну лишь секунду, но сливающийся с сотней других, таких же, как он, – живых.

Заканчивая, я теряю эти волшебные ощущения, мне даже не верится, что я способна на них. Это же я, не слишком умная Оса. Наверное, они попросту не мои, я только услышала их в чужой, на мгновение ставшей моей, музыке.

Энн восхищенно смотрит на меня, в буквальном смысле раскрыв рот. Когда мои пальцы замирают на последней тихой ноте, она разражается потоком слов:

– Я придумала! Придумала! Мы устроим сюрприз завтра на рождественской вечеринке. Принесем тайком твой агрегат, и я такая объявляю: а сейчас минутка старины, как проводили Рождество наши предки. И тут раскрывается занавес, и ты жмешь!

Она даже подпрыгивает от нетерпения.

Я качаю головой. Выступать здесь я, конечно, не собираюсь. С некоторых пор музыка – это только личное. Энн жила в столице, и там таких инструментов уже много лет не видели. А у нас в городке сохранилась целая музыкальная школа. Наши преподаватели говорили, что они хранят живую музыку. Там стояли рояли – вот это действительно было старинное, без всякой электроники. Деревянные, черные, с клавишами цвета слоновой кости. И учили нас именно на них. Преподаватели говорили, что играю я действительно хорошо. Очень хорошо. Я несколько раз выступала среди таких же выпускников, и всякий раз меня называли лучшей. Мне даже неловко вспоминать все эпитеты, которыми меня награждали. Но кому и когда можно было об этом сказать? «Вы знаете, я прекрасно жму кнопки на огромном деревянном ящике». Для дома мы купили вот это вот пианино – мама на нем развлекала гостей. Вот уж кто по-настоящему создавал живую музыку! А еще она пела. Я тоже немного пою, но не знаю, хорошо или нет, потому что никогда и ни при ком этого не делала. Даже при маме. Вот Хелен, должно быть, прекрасно поет, с ее-то грудным голосом…