Книга Пташка, страница 125 – Ксения Скворцова

Кажется, не только Гнеда с замиранием сердца ожидала появления колядников, потому что, когда дверь вдруг вышибли неистовым ударом и внутрь вместе с морозом и ворохом снежинок ворвалась пестрая, шумящая на все лады толпа, девушки мигом подняли вой и бросились врассыпную. Некоторые попытались было кинуться вон из избы, да засов уже подпирал дюжий молодец в вывернутой наизнанку шубе, намертво перегородивший выход. Гнеда, думавшая в случае необходимости тихонько улизнуть, почувствовала, как засосало под ложечкой. Пока что ничего худого не происходило, но от добра быникто убегать не стал, и привратник бы не понадобился.

Надеясь оказаться никем не замеченной, Гнеда замерла. Не в силах побороть любопытства, она подглядывала из-под рукава дареной рубахи на готовившихся выводить кудесы вошедших. Бывшие в избе попрыгали на лавки, и разномастная пришлая ватага заняла все пространство. Некоторые прохаживались на руках, помахивая задранными кверху ногами, иные выделывали колесо, третьи высоко подскакивали. Здесь были и девушки с занавешенными клетчатыми платками лицами, и страшные кикиморы в белых рубахах – из-под надетой на голову корзины топорщились кудельные волосы – и с вымазанными мелом рожами. На длинной веревке вели огромного медведя с торчащим во все стороны мехом, и, хотя умом Гнеда понимала, что в этом обличье шел переодетый человек, сходство со зверем поражало и пугало. Подле медведя выхаживала страшная коза с огромными рогами, длинным высунутым красным языком и клацающей деревянной челюстью.

Ближайший к Гнеде окрутчик был обут одной ногой в валенок задом наперед, второй – в рваный лапоть. Его лицо сделалось неузнаваемым из-за плотного слоя сажи, а вывернутый наизнанку полушубок подпоясывал пучок соломы. Тут же был и живой сноп, перехваченный лыком, и старик с огромным накладным горбом и носом, и его старуха, у которой вместо грудей торчали коровьи колокольца, а лицо было нарочито румяно от свеклы. Кто-то держал ухват, иные – помело, все кругом стучало и бренчало. Скрежетали соударяющиеся печные заслонки, трещали шаркуны^[102], привязанные к рукавам, невпопад гудела дудка, надрывно сипела волынка. Ряженые то подражали скромным движениям хоровода, то резко пускались в лихую присядку, то плыли павушками, то кувыркались и неистово подпрыгивали, и этот неожиданный переход от обычного к дикому и неправильному пугал.

Но самыми страшными Гнеде казались те, кто спрятался под берестяной личиной. Жуткие хари, разрисованные углем и мелом, расцвеченные красным клюквенным соком, вечно застывшие в одном, не меняющемся, зловещем выражении, одновременно завораживали и отталкивали своей бесстрастностью и нечеловечностью.

Наконец ватажники остановились. Дверь снова растворилась, и в избу вбежал малец с лукном, в котором обычно держали зерно на сев. Гнеда едва успела увернуться, потому как вместо семян парнишка начал обсыпать избу и всехподвертывающихся ему печной золой, перемешанной со снегом.

– Жито сею, жито вею, поднимись, хлебок, в во-от такой росток! – помогал себе задорной песней сеятель.

Со всех сторон раздался визг девушек, пытающихся спасти свои наряды, но парень был неумолим. Вслед за ним появился косец, имевший своим орудием кочергу, за ним вбежали двое ряженых, принявшихся с усердием убирать «урожай». Тут же на смену предыдущим труженикам возник детина с цепом, бросившийся молотить «хлеб», разбрызгивая вокруг растаявший грязный снег.