Книга Имя Кати, страница 116 – Павел Губарев

— Интернат… — только сказала Анна, хмурясь и моргая, вспоминая что-то очень далёкое.

Ани обнял сестру. Аня, в прошлой жизни презиравшая всякие нежности, не оттолкнула его, а положила подбородок на плечо. Ей стало легче: так она не видела нового лица брата, а прикосновение было тёплым и прочным, словно она нашла нужную точку в пространстве, на которую можно было опереться.

Этот разговор был вчера, а сегодня Анна была дома одна. Вчера за окном была слякоть и дриззл. Сегодня слякоть замёрзла, а дриззл сменился мелкими, острыми снежинками-градинками. Она представляла, как Лёва идёт с работы домой, поскальзываетсяна тротуаре и тихо ругается под нос. Наверняка у него на этот случай есть смешное, незлобное ругательство, и он говорит его своим приятным голосом, которого она не услышит ещё как минимум неделю. А может, дольше. Но рано или поздно он придёт к ней и обнимет её, и будет целовать, а ночью случится и всё остальное. Анна выключит свет, и в темноте всё произойдёт так, как было бы до того, как выводок микророботов проник в её кожу, впрыскивая крошечные капли анестетика, убил несколько миллионов клеток и соткал несколько миллионов других. Натянул жилки, сгладил и срезал кожу в одних местах, наполнил и выпятил в других.

Но под одеждой, под кожей она осталась собой. Так? Ведь так? Впрочем, нет, это всё равно была другая она. Что-то было не так с её памятью, с её взглядом на вещи. Будто в её голове до этого всегда играл ранний Боуи: все эти простые прилипчивые песенки из альбома Hunky Dory — а теперь постоянно звучит странный грустный Low, и его никак не поставить на паузу.

И Анна уже не уверена, что прикосновения Лёвы смогут побороть эту музыку, заполнить пустоту, в которой дрожат синтезаторные ноты XX века. А если снова заиграет Hunky Dory, то кто это услышит: она прежняя или она новая? Понравится ли ей новой этот альбом?

Хотя в квартире не было холодно, Анна поёжилась: в чужой квартире чужие батареи греют как-то по-чужому. Ей не хватало любимых вещей. Анна мёрзла здесь, где-то на Можайке, а где-то на перекрёстке Крупина и Асланяна, в пыли на обочине мёрз её малиновый берет, и в паре метров от него лежал платочек Посланника. Кажется, белый в мелкий синий горошек. Впрочем, сейчас уже полседьмого, а в темноте вся одежда серая.

Девчачий берет и старомодный джентльменский платочек — двое неуместных — покорно ждут, когда подъедет робот-уборщик и подберёт их, чтобы отправить на свалку. Мимо проезжают, обдавая резким шорохом, машины. Берет и платочек лежат, и только изредка на них падает свет фар — тогда становится видно, что они на самом деле цветные, но никто не смотрит.

Анна взяла с письменного стола осколок зеркала, повертела в руках и провела острым краешком по левой руке. Сперва легко, а потом чуть надавила — так, чтобы осталась царапина.

Было больно, но боль внезапно всё поставила на свои места.

— Я здесь, — подумала она. — Я есть. Я это я. Я неАнна, я не Катя. Я это я. Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.

Анна провела осколком по руке ещё раз и ещё раз, словно хотела оставить зарубку на руке о прожитом дне. О дне, в котором ей пришлось сшивать наживую свою личность.

На её руке навсегда осталось семь зарубок: прошло семь дней до того, как пришёл Лёва. И хотя она легко могла избавиться от шрамов, она этого никогда не сделала, потому что шрамы стали частью новой Анны.