Онлайн книга «Возвращение»
|
Царица послушала да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие. И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет… уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет! Словами тоже убивают. Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом. Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней: – А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или, наоборот, убавить? – Все у тебя красиво, государыня. А судить о том – не моего ума дело. – А когда б твоего ума было? – Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду. – Умна́. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй. Куда там побрезговать! Боярыня ни жива ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом… Это ж не самовар привычный, не застолье… это чашки из тоненького фарфора – руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные… кушать-то их как? А к чему царица в чашку молоко наливает? [46] БоярыняЕвдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела. – Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два? – Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи. Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает… – Да за матерью поухаживай. – Позволишь, матушка? Евдокия только кивнула. Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет… Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют? Устю она во времена оны дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили. – Матушка твоя без молока чай пьет? – Да-да, государыня, – сообразила боярыня Евдокия. – Вкус у него такой… сложный. – Это верно. Настоящий лембергский чай – это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь? Себе Устя сделала чай с молоком. Захотелось. Тот вкус вспомнился из ТОЙ, загубленной юности. – Мне, государыня, травяной взвар милее. А если с медом, так и вовсе ничего лучшего не надобно. – Прикажу – принесут тебе. – Ни к чему, государыня. Что тебе хорошо, то и остальным женщинам в Россе в радость будет. Царица брови сдвинула. Сказано вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится – дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь? – Не любишь, значит. А умеешь откуда? – Бабушка у меня чай любит, – коротко разъяснила Устинья. – А я с ней пила, научилась. – Интересная у тебя бабушка, боярышня. Устя промолчала. Благо чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить. Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела [47]. – Восхитительный чай, государыня. – Налейте и мне чашечку? Голос прозвучал неожиданно. Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи. Она этот голос знала. Помнила. |