Книга Графиня из Черного замка, страница 36 – Надежда Соколова

Следующие полгода пролетели в особенном, мерном ритме, похожем на биение двух сердец — моего и того, что тихо стучало под сердцем. Беременность стала для меня не временем усталости и капризов, а удивительным периодом творческого подъема. Казалось, новая жизнь внутри давала и новые глаза. Я видела замок, лес, даже привычные узоры инея как-то иначе — глубже, объемнее, с нежностью, которой раньше опасалась.

Я писала много. Теперь чаще красками — Артуа выписал из столицы целые наборы тончайших пигментов, и я с упоением смешивала их, находя оттенки для зимнего неба, для теплого света из окна кухни, для румянца на щеках служанки, улыбающейся у печи. На смену графичной строгости пришла мягкая, воздушная живопись. Я писала интерьеры замка, которые теперь наполнялись не только тишиной, но и жизнью: уголок библиотеки с раскрытой книгой на столе, оранжерею с первыми весенними ростками, даже наш общий кабинет с двумя креслами у камина.

Параллельно Артуа с тем же упорством и знанием дела, с каким создавал галерею, занялся капитальным ремонтом всего замка. Не переделывая его дух, он укреплял основы: починили древнюю систему водостоков, волшебными усилиями гномов-мастеров утеплили стены, не нарушив их вида, привели в порядок конюшни и ремесленные мастерские в нижних ярусах. Замок переставал быть красивым, но отстраненным призраком. Он становился живым, удобным, крепким домом — готовым принять не только нас, но и будущее.

И вот, через полгода, когда мой живот уже был округлым и явным, мы открыли новую выставку. «Хроники Дома», — назвал ее Артуа.

Гости из столицы прибыли снова — те же немногие, но теперь с горящими глазами ожидания. Они вошли не в музей тишины, а в обжитый, теплый дом, и это чувствовалось сразу. И картины на стенах говорили с ними на ином языке. Это была не отстраненная летопись, а интимный дневник счастья. «Утренний свет в спальне», «Сапоги Артуа у порога», «Корзина с шерстью для будущей пряжи» — простые, до боли знакомые любому, кто ценит уют, сцены, написанные с такой любовью к деталям, что они становились универсальными.

Фурор повторился, но в иной тональности. Не было ажиотажа вокруг сенсации, было глубинное, молчаливое признание. Люди подолгу стояли перед полотнами, и на их лицах появлялись мягкие, задумчивые улыбки.Они видели не просто искусство — они видели обещание. Обещание того, что даже в самом «проклятом» месте может расцвести простая, человеческая радость.

Картины снова покупали. Охотно, почти торопливо, будто боясь упустить кусочек этого тепла. Купили и тот самый вид из окна нашей спальни, и натюрморт с моими кистями и его перстнем на столе. И снова в сундуке в моей комнате прибавилось звонкого золота. Но, как и в прошлый раз, важнее было другое.

Я стояла, опираясь на руку Артуа, и смотрела, как увозят мои картины. И снова не было чувства потери. Была радость. Тихая, спокойная, абсолютная. Я не просто продавала картины. Я рассылала по свету весточки. Доказательства. Что одиночество можно победить. Что тишина может быть наполненной. Что даже у самой закоренелой затворницы, встретившей своего странного принца, может быть счастливый конец… который на самом деле — такое прекрасное, насыщенное начало.

Артуа обнял меня за плечи, его ладонь легла поверх моей руки, лежавшей на животе.