Книга Тихая пристань, страница 43 – Анна Рогачева

Но чем упорнее она работала, тем явственнее ощущала внутренний разлад. Сила, струившаяся из ее пальцев, сопротивлялась. Она была рождена не для войны. Ее природа была в созидании, соединении, исцелении разрывов. Попытка превратить ее в оружие отзывалась тупой болью в висках и странным, металлическим привкусом на языке, будто она лизала лезвие ножа.

Однажды, закончив чинить рваные сети для рыбака с дальнего озера, она подняла глаза и увидела, что на небе — ни облачка, а по ее щекам текут слезы. Не от горя. От бессилия. Она вытирала их грубой тыльной стороной ладони, смотря на свои тонкие, покрытые свежими мозолями пальцы, и думала: Анна Ивановна, что же ты со мной сделала? Ты дала мне силу жить, но как ею жить, когда жизнь стала полем боя?

Ответ пришел не в виде озарения, а через Машеньку. Девочка, сидевшая рядом и сортировавшая пуговицы, вдруг протянула к матери руку и коснулась ее влажной щеки.

— Мама, не плачь. Ты же самая сильная.

— Сильная, — с горькой усмешкой повторила Арина. — А что толку в силе, если она… колется? Будто в руках не нитка, а крапива.

Машенька нахмурила свой детский лобик, потом внимательно посмотрела на работу матери — на прочные, почти грубые стежки на сетях.

— Это потому что ты против кого-то шьешь, — сказала она простодушно. — А надо — для кого-то. Вот для дяди Митрия, чтоб рыбы много ловил. Для нас, чтобтепло было. А против… против только стену строят. Или забор.

Девочка говорила о физических вещах, но ее слова, как чистый родник, промыли замутненное сознание Арины. Она вдруг с поразительной ясностью вспомнила бабушку Матрену из своей первой жизни: «Умение — оно не сгорит, не сгниёт, его не отнимут. Оно, как соль за пазухой, сбережёт тебя в любой путь». Бабка учила ее языку вещей, а не войне с миром. Ее дар был не мечом, а инструментом понимания и созидания.Превратить его в оружие значило предать саму его суть. И себя.

На следующий день в село приехал обоз. Не богатый купеческий, а убогий, разномастный — несколько подвод со скарбом, а на них — беженцы из дальних, выгоревших дотла деревень. Среди них была женщина с мертвенным лицом и тремя обугленными, бесценными вещами, завернутыми в тряпицу: икона, свадебная рубаха мужа и кукла дочери, погибшей в огне. Рубаха была опалена, кукла обезображена, на лике Богородицы поползла черная трещина.

Женщина не просила починить. Она просто сидела на ступенях церкви, прижимая сверток к груди, и смотрела в пустоту. К ней боялись подходить — от нее веяло таким горем, что оно обжигало. Арина увидела ее, и сердце ее, само недавно познавшее бездну, дрогнуло. Она подошла, не говоря ни слова, села рядом. Долго молчала. Потом осторожно спросила:

— Можно посмотреть?

Женщина, не меняя выражения лица, развернула тряпицу. Икона, рубаха, кукла. Пепел, боль, память.

— Не для починки, — прошептала Арина. — Для… для того, чтобы помнили. Чтобы не распадалось.

Она не ждала согласия. Она взяла рубаху. Обугленный край, дыра на плече. Она достала свою иглу, нашла в сумочке кусочек льняной ткани, выкроенный из старой, но крепкой сорочки. И начала не зашивать, а вшиватьновую ткань в старую. Она не пыталась скрыть следы огня. Она делала их частью нового узора. В каждый стежок она вкладывала не свою волю, а памятьо том, кто носил эту рубаху. Не свою силу, а сочувствиек боли женщины рядом. Она словно приглашала саму ткань, опаленную и страдающую, принять эту память и это сочувствие как новую основу для существования.