Книга Ты вернешься!, страница 66 – Галина Чередий

— Нет! Не тронь! Не позволю!

— И как же ты меня остановишь? — перевел на меня полыхающий лютым ртутным пламенем взгляд Рус, делая новый шаг и вынуждая меня пятиться.

— Он твой сын!

— Ложь! — вырвалось категоричное отрицание и у сына, и у Руса в унисон, но оно заставило на мгновенье застыть обоих.

— Умоляю! Не тронь! — прошептала одними губами, прощаясь навсегда со своей тайной и достоинством.

— Убрать. И пальцем не трогать! — отрывисто, как выплюнув, рявкнул Рус.

Подчиняясь и воспользовавшись внезапным оцепенением Эрика, сарги Дикого смогли таки уволочь его за цепи из дома, а Рус изменился в лице, сосредоточившись уже исключительно на мне, излучая, кажется, еще большее бешенство, чем только что.

Секунда-другая, я не отводила глаз, позволяя лютому ртутному пламени его гнева хлестать меня беспощадно, порождая ответную свирепую бурю во мне.

— Если ты думаешь, что солгав об этом спасешь своего ще… — прорычал Рус и в этот момент наши огненные бури вдруг соприкоснулись и мгновенно слились, схлопнувшись в нечто непреодолимо единое, вместо того, чтобы взаимно аннигилироваться или начать сражаться.

Я рванулась ему навстречу, влекомая этой неимоверной мощью, обняла-захватила, вгоняя ногти в кожу и беспощадно столкнула наши рты, не жалея ни его, ни себя ни капли.

Соленым до горечи, болезненно жгучим, опустошающим до самых неимоверных глубин, уничтожающим любое раньше-сейчас-потом — вот каким был на вкус наш первый спустя все эти годы поцелуй. Да и не поцелуем он был — отчаянным прыжком в бездну.

— Даже если чтобы его спасти… — прохрипел Рус, отрываясь на секунды и загребая мои волосы на затылке, — Даже если ненавидишь… Похрен, поняла? Не отпущу!

1987

Мы говорили с Эрин. Много, все время, как если бы заново узнали друг друга только что. Иногда возбужденно и взахлеб, перебивая и шепотом, сквозь стоны, добавляя нашей страсти прямо-таки запредельной остроты, изливая в словах каждый нюанс того, как чувствуем друг друга, и как же нам запредельно кайфово вместе. Теперь, когда стало можно все, когда больше нечего бояться, не нужно ни капли контроля и осторожности, крыть стало почему-то не жарой безбашенной, а такой интенсивной нежностью, трепетом дурманным, уносило прямо. Может жары у нас и так уже было — больше только в пепел сгореть, а может чувствительность подскочила до такой степени, что каждое легкое касание, даже выдох рваный у кожи, уже лупил диким наслаждением по голым нервам.

Иногда переговаривались тихо-сонно, смакуя просто само ощущение соединившей нас близости, постоянно касаясь ее слегка-слегка, только чтобы убеждаться, что она никуда не исчезает, не истончается.

Пошлили, шутили, дразнили, сюсюкали, вспоминали. Я рассказывал Эрин о своем детстве, о ссылках “отдохнуть” в деревню к деду, которые реально обожал, пусть и понял это, когда их не стало. О том, как познакомился еще в детском саду с Васьком и Тапком, о том, как мы вместе обносили яблони и черешни в окрестных частных дворах, и в нас шмаляли солью.

Как стыбрили бычки под козырьком подъезда и пробовали впервые курить в семь лет, а потом нас дурней тошнило и шатало, но корчили деловые рожи прожженных куряг позеленевшие.

Как лазили по домам под снос, и один раз меня там чуть насмерть не завалило рухнувшей крышей, но обошлось только парочкой сломанных ребер, даже родители ни о чем не узнали, хоть и влетело за грязные и рваные шмотки.