Онлайн книга «Заповедник»
|
(Лучший способ побороть врожденную неуверенность – это держаться как можно увереннее). Таня без колебаний согласилась. И не как заговорщица. Скорее, как примерное дитя. Юная барышня, которая охотно слушается взрослых. Я шагнул к двери, распахнул ее и обмер. Впереди блестела пологая мокрая крыша. На фоне высокого бледного неба чернели антенны. Оказывается, в мастерской было три двери. Одна вела к лифту. Другая – в недра отопительной системы. И третья – на крышу. Возвращаться не хотелось. Тем более что, судя по окрепшим голосам, вечеринка приближалась к драке. Помедлив, я шагнул на громыхающую кровлю. Таня последовала за мной. – Давно, – говорю, – мне хотелось побыть в такой романтической обстановке. Под ногами у меня валялся рваный башмак. Печальная серая кошка балансировала на остром гребне. Я спросил: – Бывали раньше на крыше? – Никогда в жизни, – ответила Таня. Добавив: – Но я всегда ужасно завидовала Терешковой… – Там, – говорю, – Казанский собор… За ним – Адмиралтейство… А это – Пушкинский театр… Мы подошли к ограде. Далеко под нами шумел вечерний город. Улица сверху казалась безликой. Ее чуть оживляли наполненные светом трамваи. – Надо, – говорю, – выбираться отсюда. – По-вашему, драка уже кончилась? – Не думаю… Как вы сюда попали? Ну, в эту компанию? – Через бывшего мужа. – Он что, художник? – Не совсем… Подлецом оказался. А вы? – Что – я? – Как вы сюда попали? – Меня заманил Лобанов. Я у него картину приобрел из снобизма. Что-то белое… с ушками… Вроде кальмара… Называется «Вектор тишины»… Среди них есть талантливые живописцы? – Да. Например, Целков. – Это который? В джинсах? – Целков – это который не пришел. – Ясно, – говорю. – Один повесился недавно. Его звали – Рыба. Прозвище такое… Так он взял и повесился. – О, Господи! Из-за чего? Несчастная любовь? – Рыбе было за тридцать. Его картины не продавались. – Хорошие картины? – Не очень. Сейчас он работает корректором. – Кто?! – вскричал я. – Рыба. Его удалось спасти. Сосед явился к нему за папиросами… – Надо, – говорю, – выбираться. Мелко ступая, я приблизился к чердачному окошку. Распахнул его. Протянул девушке руку: – Осторожно! Таня легко скользнула в оконный проем. Я последовал за ней. На чердаке было темно и пыльно. Мы перешагивали через обернутые войлоком трубы. Нагибались под бельевыми веревками. Достигнув черной лестницы, спустились вниз. Затем проходными дворами вышли к стоянке такси. Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая «школа» есть сплошное описание дурной погоды. Весь «матовый блеск ее стиля» – асфальт после дождя… Затем я спросил: – Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное? Уже лет пятнадцать я неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти отвечают: «Я живу одна. Так что волноваться некому…» Этого-то я и жду. Старая истина гласит: на территории врага сражаться легче… – Нет у меня родителей, – печально ответила Таня. Я смутился. – Простите, – говорю, – за бестактность… – Они живут в Ялте, – добавила Таня, – папаша – секретарь райкома… Тут подошла машина. – Куда ехать? – не оборачиваясь, спросил шофер. – Дзержинского, восемь. Водитель недовольно шевельнул плечами: – Пешком могли дойти. – Рассчитаемся, – говорю… Водитель повернулся и отчеканил: – Благодарствуйте, сударь! Век не забудем такой доброты… Мы подъехали к Таниному дому. Кирпичный фасад его на метр выдавался из общей шеренги. Четыре широких викторианских окна были соединены перилами. Водитель развернулся и уехал, сказав: – Ауф видер зеен… Пологие ступени вели к тяжелой, обитой брезентом двери… Тысячу раз я бывал в подобных ситуациях. И тем не менее волновался. Сейчас она поднимется на крыльцо, и я услышу: «Спасибо, что проводили…» После этого надо уходить. Топтаться в подъезде – неприлично. Спрашивать – «Не угостите ли чашечкой кофе?» – позор!.. Мой друг Бернович говорил: «Хорошо идти, когда зовут. Ужасно – когда не зовут. Однако лучше всего, когда зовут, а ты не идешь…» Таня приоткрыла дверь: – Спасибо за крышу! – Знаете, – говорю, – о чем я жалею? Выпивки много осталось… Там, в мастерской… Одновременно я как будто невзначай шагнул через порог. – У меня есть вино, – сказала Таня, – я его от брата прячу. Он заходит с бутылкой, а я половину – в шкаф. У него печень больная… – Вы, – говорю, – меня заинтриговали. – Я вас понимаю, – сказала Татьяна, – у меня дядя – хронический алкоголик… Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком «Роша»… За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства… Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием задевал рукавами обои. – Какой вы огромный, – шепнула Таня. – А вы, – говорю, – наблюдательная… Затем мы оказались в неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти… Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр. Я спросил: – Где вы работаете? – В канцелярии ЛИТМО. А вы? – Я, – говорю, – репортер. – Журналист? – Нет, именно репортер. Журналистика – это стиль, идеи, проблемы… А репортер передает факты. Главное для репортера – не солгать. В этом состоит пафос его работы. Максимум стиля для репортера – немота. В ней минимальное количество лжи… Разговор становился многозначительным. Я вообще не любил говорить о своих литературных делах. В этом смысле я, что называется, хранил целомудрие. Чуть принижая свою работу, я достигал обратной цели. Так мне казалось… |