Онлайн книга «Заповедник»
|
«Посуда, обнаруженная на территории имения…» – Что, конкретно, вас интересует? Что бы вы хотели увидеть? – Ну, личные вещи… Если таковые имеются… – Кому вы адресуете свои претензии? – Да какие же могут быть претензии?! И тем более – к вам! Я только спросил… – Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели… – Так, – говорю, – всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет с Пастернаком. Опомнятся – начнут искать личные вещи Солженицына… – Но мы воссоздаем колорит, атмосферу, – сказала хранительница. – Понятно. Этажерка – настоящая? – По крайней мере – той эпохи. – А портрет Байрона? – Настоящий, – обрадовалась Виктория Альбертовна, – подарен Вульфам… Там имеется надпись… Какой вы, однако, привередливый. Личные вещи, личные вещи… А по-моему, это нездоровый интерес… Я ощутил себя грабителем, застигнутым в чужой квартире. – Какой же, – говорю, – без этого музей? Без нездорового-то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине… – Мало вам природы? Мало вам того, что он бродил по этим склонам? Купался в этой реке. Любовался этой дивной панорамой… Ну, чего, думаю, я к ней пристал? – Понятно, – говорю, – спасибо, Вика. Вдруг она нагнулась. Сорвала какой-то злак. Ощутимо хлестнула меня по лицу. Коротко нервно захохотала и удалилась, приподняв юбку-макси с воланами. Я присоединился к группе, направлявшейся в Тригорское. Хранители усадьбы – супружеская чета – мне неожиданно понравились. Будучи женаты, они могли позволить себе такую роскошь, как добродушие. Полина Федоровна казалась властной, энергичной и немного самоуверенной. Коля выглядел смущенным увальнем и держался на заднем плане. Тригорское лежало на отшибе. Начальство редко сюда заглядывало. Экспозиция была построена логично и красиво. Юный Пушкин, милые влюбленные барышни, атмосфера изящного летнего флирта… Я обошел парк. Затем спустился к реке. В ней зеленели опрокинутые деревья. Проплывали легкие облака. Я захотел выкупаться, но тут подошел рейсовый автобус. Я отправился в Святогорский монастырь. Старухи торговали цветами у ворот. Я купил несколько тюльпанов и поднялся к могиле. У ограды фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне отвратительными. Рядом устроились двое неудачников с мольбертами. Я положил цветы и ушел. Надо было посмотреть экспозицию Успенского собора. В прохладных каменных нишах звучало эхо. Под сводами дремали голуби. Храм был реален, приземист и грациозен. В углу центрального зала тускло поблескивал разбитый колокол. Один из туристов звонко стучал по нему ключом… В южном приделе я увидел знаменитый рисунок Бруни. Здесь же белела посмертная маска. Две громадные картины воспроизводили тайный увоз и похороны. Александр Тургенев был похож на даму… Подошла группа туристов. Я направился к выходу. Вслед доносилось: – История культуры не знает события, равного по трагизму… Самодержавие рукой великосветского шкоды… Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест. Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь. Читал и комментировал: «…Здравствуй, папа крестный!… Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе… Успехов желает, едри твою мать… Остаюсь вечно твой Радик… Вечно твой, вечно твой… Да на хрен ты мне сдался?..» В деревне Михал Иваныча не любили, завидовали ему. Мол, и я бы запил! Ух, как запил бы, люди добрые! Уж как я запил бы, в гробину мать!.. Так ведь хозяйство… А ему что… Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые собаки, которые порой надолго исчезали. Тощая яблоня и грядка зеленого лука… Как-то дождливым вечером мы с ним разговорились: – Миша, ты любил свою жену? – Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит? – всполошился Михал Иваныч. – Лизу. Елизавету Прохоровну. – А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал… – Что же тебя в ней привлекало? Михал Иваныч надолго задумался. – Спала аккуратно, – выговорил он, – тихо, как гусеница… Молоко я брал в соседнем доме у Никитиных. Те жили солидно. Телевизор, «Незнакомка» Крамского… С пяти утра хозяин занимался делами. Чинил забор, копался в огороде. Как-то вижу – телка за ноги подвешена, Хозяин шкуру снимает. А нож белый-белый, в крови… Никитиных Михал Иваныч презирал. И они его – соответственно. – Все пьет? – интересовалась Надежда Федоровна, размешивая в лохани куриную еду. – Видел я его на базе, – говорил Никитин, орудуя фуганком, – с утра подмалевавши. Мне не хотелось им поддакивать. – Зато он добрый. – Добрый, – соглашался Никитин, – жену чуть не зарезал. Все платья ейные спалил. Ребятишки в кедах бегают зимой… А так он добрый… – Миша – человек безрассудный, я понимаю, но добрый и внутренне интеллигентный… Действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал. – Совестно мне, – говорил он, – чего это я буду, как нищий… Как-то раз проснулся он, и было ему совсем худо. Пожаловался: – Колотит всего. Я дал ему рубль. В обед спрашиваю: – Ну как, полегче? – Кого? – Опохмелился? – Ну. Как на сковороду плеснул, аж зашипело! Вечером ему опять стало плохо. – К Никитину пойду. Или руль даст, или так нальет… Я вышел на крыльцо. Слышу разговор: – Сосед, холера, дай пятерку. – Ты мне с Покрова должен. – Отдам. – Отдашь – тогда поговорим. – Да принесу с аванса. – Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье… – А… Конем их!.. Все же дай пятерочку. Из принципа дай, бляха-муха! Покажи наш советский характер! – На водку, что ли? – Кого? На дело… – Какое у тебя, паразита, дело? |