Онлайн книга «Зона»
|
Цуриков откашлялся и хмуро произнес: — А, блядь, молодое поколение?!.. — Что это за слова-паразиты? — вмешался Хуриев. — А, молодое поколение?! — Здравия желаю, Феликс Эдмундович, — приподнялся Геша. — Ты должен смутиться, — подсказал Хуриев. — Я думаю, ему надо вскочить, — посоветовал Гурин. Геша вскочил, опрокинув табуретку. Затем отдал честь, прикоснувшись ладонью к бритому лбу. — Здравия желаю! — крикнул он. Дзержинский брезгливо пожал ему руку. Педерастов в зоне не любили. Особенно пассивных. — Динамичнее! — попросил Хуриев. Геша заговорил быстрее. Потом еще быстрее. Он торопился, проглатывая слова: — Не знаю, как быть, Феликс Эдмундович… Полинка моя совсем одичала. Ревнует меня к службе, понял? (У Геши выходило — поэл.) …Скучаю, говорит… а ведь люблю я ее, Полинку-то… Невеста она мне, поэл? Сердцем моим завладела, поэл?.. — Опять слова-паразиты, — закричал Хуриев, — будьте внимательнее! Лебедева, отвернувшись, подкрашивала губы. — Перерыв! — объявил замполит. — На сегодня достаточно. — Жаль, — сказал Гурин, — у меня как раз появилось вдохновение. — Давайте подведем итоги. Хуриев вынул блокнот и продолжал: — Ленин более или менее похож на человека. Тимофей — четверка с минусом. Полина лучше, чем я думал, откровенно говоря. А вот Дзержинский — неубедителен, явно неубедителен. Помните, Дзержинский — это совесть революции. Рыцарь без страха и упрека. А у вас получается какой-то рецидивист… — Я постараюсь, — равнодушно заверил Цуриков. — Знаете, что говорил Станиславский? — продолжал Хуриев. — Станиславский говорил — не верю! Если артист фальшивил, Станиславский прерывал репетицию и говорил — не верю!.. — То же самое и менты говорят, — заметил Цуриков. — Что? — не понял замполит. — Менты, говорю, то же самое повторяют. Не верю… — Не верю… Повязали меня однажды в Ростове, а следователь был мудак… — Не забывайтесь! — прикрикнул замполит. — И еще при даме, — вставил Гурин. — Я вам не дама, — повысил голос Хуриев, — я офицер регулярной армии! — Я не про вас, — объяснил Гурин, — я насчет Лебедевой. — А-а, — сказал Хуриев. Затем он повернулся ко мне: — В следующий раз будьте активнее. Подготовьте ваши замечания… Вы человек культурный, образованный… А сейчас — можете расходиться. Увидимся в среду… Что с вами, Лебедева? Тамара мелко вздрагивала, комкая платочек. — Что такое? — спросил Хуриев. — Переживаю… — Отлично. Это называется — перевоплощение… Мы попрощались и разошлись. Я проводил Гурина до шестого барака. Нам было по дороге. К этому времени стемнело. Тропинку освещали желтые лампочки над забором. В простреливаемом коридоре, звякая цепями, бегали овчарки. Неожиданно Гурин произнес: — Сколько же они народу передавили? — Кто? — не понял я. — Да эти барбосы… Ленин с Дзержинским. Рыцари без страха и укропа… Я промолчал. Откуда я знал, можно ли ему доверять. И вообще, чего это Гурин так откровенен со мной?.. Зек не успокаивался: — Вот я, например, сел за кражу, Мотыль, допустим, палку кинул не туда. У Геши что-либо на уровне фарцовки… Ни одного, как видите, мокрого дела… А эти — Россию в крови потопили, и ничего… — Ну, — говорю, — вы уж слишком… — А чего там слишком? Они-то и есть самая кровавая беспредельщина… — Послушайте, закончим этот разговор. — Годится, — сказал он. После этого было три или четыре репетиции. Хуриев горячился, вытирал лоб туалетной бумагой и кричал: — Не верю! Ленин переигрывает! Тимофей психованный. Полина вертит задом. А Дзержинский вообще похож на бандита. — На кого же я должен быть похож? — хмуро спрашивал Цуриков. — Что есть, то и есть. — Вы что-нибудь слышали о перевоплощении? — допытывался Хуриев. — Слышал, — неуверенно отвечал зек. — Что же вы слышали? Ну просто интересно, что? — Перевоплощение, — объяснял за Дзержинского Гурин, — это когда ссученные воры идут на кумовьев работать. Или, допустим, заигранный фрайер, а гоношится как урка… — Разговорчики, — сердился Хуриев. — Лебедева, не выпячивайте форму. Больше думайте о содержании. — Бюсты трясутся, — жаловалась Лебедева, — и ноги отекают. Я, когда нервничаю, всегда поправляюсь. А кушаю мало, творог да яички… — Про бациллу — ни слова, — одергивал ее Гурин. — Давайте, — суетился Геша, — еще раз попробуем. Чувствую, в этот раз железно перевоплощусь… Я старался проявлять какую-то активность. Не зря же меня вычеркнули из конвойного графика. Лучше уж репетировать, чем мерзнуть в тайге. Я что-то говорил, употребляя выражения — мизансцена, сверхзадача, публичное одиночество… Цуриков почти не участвовал в разговорах. А если и высказывался, то совершенно неожиданно. Помню, говорили о Ленине, и Цуриков вдруг сказал: — Бывает, вид у человека похабный, а елда — здоровая. Типа отдельной колбасы. Гурин усмехнулся: — Думаешь, мы еще помним, как она выглядит? В смысле — колбаса… — Разговорчики, — сердился замполит… Слухи о нашем драмкружке распространились по лагерю. Отношение к пьесе и вождям революции было двояким. Ленина, в общем-то, почитали, Дзержинского — не очень. В столовой один нарядчик бросил Цурикову: — Нашел ты себе работенку, Мотыль! Чекистом заделался. В ответ Цуриков молча ударил его черпаком по голове… Нарядчик упал. Стало тихо. Потом угрюмые возчики с лесоповала заявили Цурикову: — Помой черпак. Не в баланду же его теперь окунать… Гешу то и дело спрашивали: — Ну, а ты, шнырь, кого представляешь? Крупскую? На что Геша реагировал уклончиво: — Да так… Рабочего паренька… в законе… И только Гурин с важностью разгуливал по лагерю. |