Онлайн книга «Игра слов»
|
И все это – на одной монотонной ноте. Я мгновенно вспотел. Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится. Но попытаться – все равно стоило. – Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли? Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц. Но тут – сдают нервы у Дашки. – Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь! …Я всегда гордился своей реакцией. Но тут – не успел. Хорошо, что успел тот парень-азиат. Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей. Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться. Я прыгнул. Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло. Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал. Совсем чуть-чуть. Даже крови почти что не было. Так, капельки выступили вдоль пореза. И – все. Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась. Вот и сейчас – сижу, рассматриваю. Вспоминаю… …А тогда азиат презрительно откинул ногой выбитую мною у Геныча финку и несколькими короткими, рубящими ударами, – погасил его уже окончательно. Потом подошел, поднял нож и начал его рассматривать. Я – тоже взглянул. Клинок был красив той странной, завораживающей и соразмерной красотой, которой красивы все вещи, предназначенные исключительно для убийства. Херово, думаю. Он ведь именно убивать нас сюда шел, поэтому этой дрянью и накачивался. Или хотя бы меня. Нелегкое это дело, человеков резать, особенно если на трезвую-то голову, сами все понимаете. Непростое. На душе становится отчего-то непривычно муторно. И даже хочется самую капельку проблеваться. Первый раз, все-таки. Ну, так то – на душе. А вот на плече, напротив, сразу же принося облегчение, – неожиданно образуется узкая, прохладная ладошка: – Спасибо вам обоим, Дим, – говорит. – Даже не знаю, как по-другому сказать. Понимаю, что этого мало. Чувствую, что надо какие-то слова правильные найти, а не получается. Только у меня еще одна просьба есть. Выкиньте эту мразь отсюда, пожалуйста… И – кивает на потихоньку приходящего в чувство Геныча. Остальных гостей, кстати, – как ветром сдуло. Остались только мы с Хиппухой, парнишка-азиат и это, что-то мычащее и трясущее спутанными всклокоченными волосами, насмерть обдолбаное животное. Это они, усмехаюсь про себя, – вовремя, конечно. Слились отсюда, в смысле. Красавцы. И красавицы. Первый закон стаи – не бросать своих. Первый закон любой другой группы человеческих особей – каждый за себя, и «зачем мне чужие неприятности». Вот почему лично я – до сих пор предпочитаю стаи. Ага. А эти – да ну их на фиг. Потом ведь еще и звонить начнут. «Беспокоиться». Пошли все в жопу. …Чтобы не разочаровываться в людях, нужно для начала как минимум научиться ими не очаровываться… Азиат поднимает глаза на Дашку и отрицательно мотает головой. – Нет, – говорит скупо. – Нельзя. – Что нельзя?! – Дашка вот-вот сорвется на крик, и я успокоительно накрываю ее узкую ладошку, по-прежнему лежащую у меня на плече, своей грубой лопатой. – Мразь эту выкидывать нельзя, – спокойно, чуть резковато, правда, говорит азиат. – Он сейчас в таком состоянии, что пройдет только до первого мента. А потом всех заложит, и они приедут в твою квартиру. Тебе это надо? У него очень интересная манера говорить: будто сначала оценивает – стоит или нет выпускать каждое слово на волю. Будто бы и не говорит. А рубит. Дашка в ответ со свистом выпускает воздух сквозь плотно сжатые зубы. Потом – думает. Взвешивает. Потом кивает. – Да, – соглашается. – Нельзя. А что делать? Он сейчас опять всех резать начнет… Азиат переводит взгляд на меня, я смотрю ему в глаза. Потом киваю. Мы снимаем поясные ремни, вяжем ими этого психа, засовываем ему в пасть грязное кухонное вафельное полотенце и жестко фиксируем у батареи, чтобы, не дай бог, куда сдуру не уполз. Вот придет в себя – тогда уж и выкинем. Только поговорим перед этим. Очень, я почему-то в этом уверен, – вдумчиво побеседуем. А пока – надо подождать. Часа, думаю, – эдак три-четыре, как минимум. Хорошо еще, что азиат, похоже, как и я, – никуда особенно не торопится. Нормальный парень, хоть и необычный какой-то. Повезло… …Дашка, пока мы размышляем, как получше зафиксировать этого обормота, сворачивает из папиросной бумаги чудовищных размеров джойнт, и мы выдвигаемся втроем на балкон, успокаивать раскаленные, как спираль в электрической плитке, и такие же оголенные нервы. Делаем два круга по два напаса, Хиппуху бьет кашель, она машет рукой и возвращается в комнаты прибираться. Дальше курим уже вдвоем. – «Море» и «Дорогу» ты для Дашки писал? – неожиданно спрашивает азиат. – Хорошие песни… Я немного теряюсь, потом задумываюсь. – Нет, – наконец решаю, выпуская терпкий ароматный дым, и тоже закашливаясь. – Только слова. А музыка и душа – ее, Дашкины… – Вот как?! – удивляется. Молчим. Курим. Думаем. – Я раньше ее песни слышал, – говорит, наконец. – Они совсем другие были. Неинтересные. Разве что Лорка… Я жму плечами. |