Онлайн книга «Анук, mon amour…»
|
– Какие животные? – Разные. К примеру – лягушка. Лягушка, сидящая на черепе. Тоже деталь декора. – Лягушка? Откуда вы знаете о лягушке? – Линн явно заинтригована. – А вы тоже о ней знаете? – Ну конечно. Это знаменитая лягушка. – Чем же она так знаменита? – Она украшает фасад университета в Саламанке, и есть старое студенческое поверье: стоит только найти ее – и экзамен будет успешно сдан. Энрике рассказывал мне об этом. – А что, ее так трудно найти? – Это платереско, Кристобаль. Слишком уж причудлив орнамент. Линн многозначительно улыбается, и мне начинает казаться, что она вкладывает в простые, ничего не значащие слова несколько иной, недоступный мне смысл. Причудливостью орнамента он не ограничивается. – Энрике нашел ее? – Не сразу. – Я тоже нашел ее не сразу, Линн. – Но вы ведь не были в Саламанке. – Я видел рисунок. В блокноте у одного моего приятеля. Очень качественный рисунок. – Ваш приятель художник? Невинный вопрос Линн застает меня врасплох. Я ничего, ровным счетом ничего не знаю о Тьери Франсуа. Я не знаю даже, жив л и он, единственное, что можно утверждать с некоторой долей уверенности, – в Саламанку он все-таки съездил. – Тьери? Художник, да. Художник-любитель, – эта мысль осеняет меня в самый последний момент, будь Тьери художником-профессионалом, он не стал бы пристраивать лягушку в куцем разлинованном ежедневнике, он воспользовался бы как минимум альбомом для рисования. – Его зовут Тьери? – Тьери Франсуа. Еще ни разу я не произносил этого имени вслух, даже наедине с самим собой, я и представить не мог, что, произнесенное вслух, оно вызовет такой эффект. То, что происходит с Линн, не поддается ни описанию, ни разумному объяснению. Я больше не вижу ее лица. То есть оно, безусловно, существует, все еще существует; его отголоски, его отражения все еще доходят до меня, маленький желтый «Фольксваген» слишком ненадежное убежище, ливень уже внутри салона. Именно так, между мной и Линн – ливень, оголтелый, отчаянный дождь; ливень, лобовое стекло, работающие дворники. Отголоски, отражения лица Линн там, за дворниками, Линн пытается спрятаться, вот оно что. Не от дождя – от меня, вероломного мальчишки-испанца, приведшего за собой французский хвост по имени Тьери Франсуа. Линн пытается спрятаться, она судорожно примеряет самые разные маски: я снова вижу двадцатилетнюю Линн и Линн, потерявшую кольцо во Французской Синематеке; Линн, ревнующую меня к японскому анимэ на Бато Муш. Еще несколько Линн мне совершенно неизвестны, об этих Линн она мне не рассказывала, она и сама, должно быть, слабо их помнит. – Вы сказали – Тьери Франсуа? – Да. – И он ваш приятель? – Да. – Такой же молодой человек, как и вы? Дождь в салоне меня не устраивает – как и шумно работающие дворники, как и лобовое стекло между нами. К тому же мне жалко Линн. По-настоящему жалко. – …Такой же молодой человек, как и вы, Кристобаль? – Да. – Сколько ему лет? Сколько лет может быть сейчас Тьери Франсуа? Пятьдесят пять? Шестьдесят?.. А сколько было любовникам Линн? Она упоминала лишь о возрасте испанца, он умер в тридцать три, вряд ли все остальные были намного старше. Моложе – да, но не старше. – Сколько ему лет? – Не знаю точно. Двадцать шесть. – Боже мой… – Вам нехорошо, Линн? – Это сейчас пройдет. «Это» и правда проходит. Вымокнуть до нитки нам больше не грозит, ливень, наконец-то, убрался из салона, дворники и лобовое стекло заняли свое привычное место, Линн справилась с собой, и со всеми другими Линн, живущими в ее черепной коробке. – Вам нехорошо? – Все в порядке. Вот только… – Что? – Желудок. Последнее время у меня болит желудок. Боже мой, какая глупость… – Что? – Жаловаться на старческие болезни молодому человеку. Простите меня, Кристобаль. Мне уже лучше. Ничего не лучше. Бледность Линн не может меня обмануть; бледность, заострившийся нос, капли пота на висках. Линн не ожидала услышать от меня о Тьери Франсуа – отсюда и бледность. Она слышит это имя не впервые – отсюда и бледность. Это имя пугает ее, делает несчастной – отсюда и бледность. Что, если Тьери был знаком ей, и не просто знаком? Все любовные истории Линн обрываются в конце шестидесятых или в начале семидесятых, разница не слишком велика. Любовные истории, с завидным постоянством сменяющие друг друга. Алжирский ветеран, Эрве Нанту, так и не ставший писателем; страховой агент по кличке Стриж, джазмен с сельскохозяйственным уклоном, последним был испанец. Последним, как утверждает Линн. А что, если не последним?.. Что, если в утешение ей был послан Тьери Франсуа (вот только в утешение ли?) – был послан, скатился каштаном к ее ногам?.. Что, если и розы, и кольцо – это его подарок? И сухая сигарета под душем – это его сигарета? И что могло произойти, если Линн вовсе не хочется говорить о нем? Ведь даже об алжирце, за здорово живешь укокошившем свою мамашу и ее любовника, Линн нашла возможным рассказать… Десятки вопросов готовы сорваться с моего языка, но расспрашивать Линн я не имею права. Во всяком случае – сейчас. Это было бы бесчеловечно. – Как вы себя чувствуете, Линн? Может быть, мне сесть за руль? Я отвезу вас домой. – Не сейчас… пусть хотя бы ливень закончится… А я тихонько посижу. Совсем недолго. И мы поедем. – Конечно. Не волнуйтесь, Линн. – Как продвигается ваш роман? Несколько секунд я соображаю, что именно имеет в виду Линн. Очевидно, речь идет об эпистолярных опытах Кристобаля, такого же начинающего писателя, каким был когда-то Эрве Нанту. – С трудом, – привычка лгать Линн уже давно растворилась в моей крови. – Похоже, я не в лучшей форме. – Никогда не говорите так, Кристобаль. – А как я должен говорить? – Говорите: работаю над концепцией романа. Отсутствие должной формы всегда маскируется философствованием на тему произведения. – Я учту. – Надеюсь, в вашем романе найдется местечко для старой парижанки Линн? Хотя бы на галерке… – Обещаю вам правительственную ложу. – Ну что вы! – Линн все еще бледна, каждое слово дается ей с трудом. – Не стоит так стараться, поверьте мне. Маленького эпизода мне будет вполне достаточно. Кому интересно читать о старухе, ведь жизнь принадлежит молодым… |