Онлайн книга «Богиня прайм-тайма»
|
А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень беспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается. И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное, такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь, но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла, что вспомнить не может. Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни, вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд. Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых деснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-как сползла с раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы. Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась в самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли за ней, чтобы начать ее убивать. Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопали военные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы не закричать, смотрела, как они спускаются. Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потом свистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселся прямо под лампочкой. И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела. Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”. – Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем. Все очень просто. * * * – Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?! Это что-то другое, точно тебе говорю! Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов, подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи блестели на асфальте. – Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких… денег. – Почему – поэтому? – Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром! – Ну и что? – Кто мог туда влезть? – Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. – Жулики. Бандито-гангстерито. Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться. – Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?! Спальные мешки?! – Что всегда крадут у всех. Деньги. – У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все там об этом знают. В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе. Бахрушин еще помолчал и покурил. Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило. Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники. Он вернулся, а Ольга осталась. Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре, такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольских черных глазах, а Ольга… Ольга. Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения? Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше, ему немедленно придет конец. Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, и получил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а не смотрели в лицо. Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй. Червяк. Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело. Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как бы это ни было трудно. Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться в здравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца. До конца. – Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой. – Что ты хотел сказать? – Это не просто очередная история с заложниками. Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли! Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, в каждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут! – Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле? – Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом. Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать, что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! А я для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться, понимаешь? – Понимаю. – Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит, это те же, кто ее… увез. Так или не так? Бахрушин соображал с трудом. Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То есть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не мог себе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок. Как?! И зачем?! Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не только осмыслению, а даже некоторой попытке решения. Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое отношение – и не мог. Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его понимание было так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере. – Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь. – Я о том, что в номере у нее точно что-то искали. Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет. Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с первым проблеском интереса, словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его. Так оно и было. Пока разговор шел просто ни о чем – о каких-то идиотских Никиных соображениях, он мрачно думал только о том, что надо как-то отвязаться от настырного собеседника, вернуться в кабинет, набрать номер Добрынина, узнать, может, есть какие-то новости в МИДе. Добрынин обещал еще утром, что непременно позвонит в МИД. Когда Ники сказал “кошелек”, все открытые язвы вдруг обожгло болью, его дернуло током с головы до ног. |