Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Дайте-ка мне этот… хлеб, — сказал он. Боровитинов отломил туго скрипнувший кусок суррогата. Атрыганьев поднес к нему зажженную спичку, и хлеб вдруг ярко вспыхнул, загорелся с треском — как факел, коптя и брызгаясь искрами. — Нет нужды, — говорил предводитель, — доказывать вам, что этот хлеб не без примесей. Но мужики едят его, и заострять внимание присутствующих здесь сельских представителей на недостатках хлеба нет смысла, господа! У нас на очереди более важный вопрос: когда же от конки мы перейдем к самому прогрессивному виду транспорта — трамваю?.. Борис Николаевич не успел погасить кусок хлеба, когда из рядов сельских представителей выступила фигура какого-то мужичонки. — Кабы и мне! — попросил он, явно робея. Мышецкий вытянул шею, заинтересованный. Мужика пытались оттащить обратно, но он все тянул и тянул к Боровитинову свою жилистую руку: — Дозвольте? Ваше… дозвольте? Ему «дозволили». Не зная, как правильно встать перед собранием, мужик повернулся к залу спиной, чтобы видеть догорающий факел в руке Атрыганьева. — Ясно горит! — выкрикнул он. — Быдто в аду горит… Хлебушко-то. И верно то, господин хороший, што не под зуб нам булки с изюмом! Куды-ы нам… Голос мужика порой срывался на тонкий визг, и Мышецкий иногда не мог расслышать его слов. Но зато хорошо понял, что в Мглинском и Курбатовском уездах губернии (самых населенных) скоро не будет и такого хлеба. Мужик плачуще бормотал о какой-то кобыле, о каких-то вениках, но суть его речи могли разобрать, очевидно, только близко сидевшие к нему. Зато под конец оратор обернулся к собранию лицом. — Митяй-то помер! — сказал мужик просветленно, словно завидуя покойнику. — А уж куды как был крепчушший… Не чета нам с вами! А все отчего, я так полагаю? От евтого фитиля, стало быть. Потому как и человек горит легко. Митяй-то — горд был. А вот, к примеру, Никишка Серапионов! Так он, бедный, до того измаялся с голодухи, что свою шапку овчинную съел… И собрание грянуло хохотом. Смеялись гласные, тряслись животами купцы всех трех гильдий, тоненько взвизгивала канцелярская барышня. — Шапку съел, — повторяли кругом. — Овчинную… Оно и понятно: великий пост был! Вот он и разговелся. Шапочкой-то, сердешный… Сергей Яковлевич был возмущен. Рядом с ним заливался какой-то регистратор, и тогда Мышецкий — в злости — вытянул руку и взял регистратора прямо за скользкое, жирное ухо. — Грешно, — сказал князь, — и стыдно, милостивый государь! Мужик плачет, а мы забаве радуемся… Ей-ей, не умны мы! Сергей Яковлевич вышел в коридор, дождался мужика, всхлипывавшего от обиды. — Ты, насколько я понял, из Мглинского уезда будешь? — Точно, сударь, мглинские будем. — Вот что… Ты уезжай отсюда, тебе здесь нечего делать. А приедешь домой, скажи односельчанам, что разговаривал с самим губернатором… Со мною, то есть! Понял? — Ыгы, — вроде не поверил мужик. — А завтра, — продолжал Мышецкий, — я открою для вашего уезда хлебные магазины, чтобы вы могли сеять… Мужик снова всхлипнул и, оттопырив губы, стал ловить руку Мышецкого. — Оставь, братец! — брезгливо отодвинулся вице-губернатор. — В магазинах — труха, но кое-что вы сможете еще выбрать оттуда… Ступай! Он вернулся в присутствие, где его поджидал Сущев-Ракуса. — День добрый, полковник! Я задержался… был в думе. Один мужик шапку съел с голода. И смешно и стыдно! Жандарм отреагировал слабо: только палец руки его, положенной на эфес, слегка дрогнул. — Ерунда! — ответил не сразу. — Урожай выпадет, так они винище курят из хлеба бочками, на базар возами везут, граммофоны себе покупают… Откуда же быть у них хлебу? Мышецкий промолчал, и полковник доложил: — Могу поздравить, Сергей Яковлевич: социалист Виктор Штромберг (указанные приметы подтвердились) вчера прибыл в Уренск и остановился в номерах вдовы Супляковой. — Хорошо, Аристид Карпович. Вы установили за ним наблюдение? — Ну, князь, — ответил жандарм, — этому учить не нужно. Он еще на перрон не вылез, как я уже двух филерков прицепил ему на хлястик. Каждый вздох слышу… Сергей Яковлевич был сильно озабочен сегодня. — Так дальше нельзя, — признался он. — Пора обратиться к российской общественности. Жандарм улыбнулся, и эта улыбка не понравилась Мышецкому: — Чему вы потешаетесь, Аристид Карпович? — Смешно… Где же эта наша общественность? — спросил Сущев-Ракуса. — Покажите вы мне ее! Не-ет, милый князь. Каждый сидит в своей щели, ест свою селедку и пилит на чем может: один на пианинах, а другой на гармошке. Но единого оркестра наша общественность не составит! Громыхнув саблей, полковник подсел ближе, спросил с участием: — Гнетет-то вас что? — Надобно изыскивать какие-то дополнительные средства, — ответил Мышецкий, снимая пенсне. — Подскажите, если можете, как опытный человек, из каких статей я могу извлечь нужную сумму? Сущев-Ракуса спросил тихонечко: — А сколько вам требуется, Сергей Яковлевич? — Ну, хотя бы тысяч десять… для начала. — Так они же у вас в кармане. — Что это значит? — вскинулся Мышецкий. И полковник спокойно и обстоятельно рассказал, что в Уренской губернии испокон веку заведен порядок: встречать каждого начальника денежным подношением, собранным по подписке «для известных целей». — И для вас, — закончил полковник, — тоже собрали. — Поверьте, Аристид Карпович, что я не брал никаких подношений. Мое отношение к взятке вам известно! — Знаю, — ответил Сущев-Ракуса. — Вам и не поднесли их, ибо не успели. Вы, аки буйвол, сразу накинулись на людишек-то и давай их — рогами, рогами… Жандарм встал, натянул фуражку: — Если не пропили еще всем миром, то денежки лежат. Раздавать-то их жертвователям обратно — волокитно и кляузно! Позвольте откланяться, Сергей Яковлевич?.. Огурцов, которого Мышецкий спросил о деньгах, даже расцвел от удовольствия. Выскочил из кабинета, и вице-губернатор услышал за дверью радостные возгласы чиновников: — Неужто взял?.. Берет, берет… Взял, господа, взял! А мы-то, грешные, дурственно о нем думали… Вместе с деньгами на столе Мышецкого оказался и подписной лист, в котором первым значился Паскаль (щедрость этого прохиндея простиралась до пятнадцати рублей). — А всего здесь сколько? — обрадованно спросил Сергей Яковлевич. — Одиннадцать тысяч, сами изволите видеть. И двести сорок шесть рубликов с копейками! На первое обзаведение, — бормотал Огурцов, — дрова опять-таки, представительство… |