Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Бросьте! — остановил его Влахопулов. — Я, полковник, и не настаивал на этом приговоре. Сами вы его вынесли — сами и обтяпывайте… Захоронив свирепость в глубине души, Сущев-Ракуса собрал бумаги и ушел. Мышецкий тоже собирался уходить из присутствия, заранее откланялся губернатору. — Поймали мальчишку и вешать! — бурчал Влахопулов. Сергей Яковлевич прошел к себе, накинул свой легонький пальмерстон. Случайно сунул руку в карман пальто, нащупал в ней какую-то бумагу. Вынул, развернул — и пальцы его затряслись. На бланке под эпиграфом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был отпечатан на гектографе текст: «Уренский Боевой Комитет Социалистов-Революционеров доводит до сведения всех приспешников монархии, что ему известно о смертном приговоре, вынесенном нашему товарищу. Комитет считает своим кровным долгом предостеречь исполнителей приговора: они в полной мере испытают на себе весь гнев Социал-Революционной Партии». В дверь без стука вошел Влахопулов: — Можно к вам, Сергей Яковлевич? — Да, пожалуйста. Симон Гераклович прошел за стол своего помощника и сел, сложив перед собой красные клешни рук. — Вот что, батенька мой, — сказал он, — вы получали какие-нибудь угрозы? «А-а, вот почему ты не подписываешь приговора!» — подумал Мышецкий и честно сознался: — Вот только что получил… Подкинули! — Я так и знал. Мне подкинули прямо на дом. Еще вчера. Лицо Влахопулова вдруг передернуло тиком, один глаз его почти не открывался, только желтый зрачок глядел на Мышецкого — прищуренно и недоверчиво. — Сергей Яковлевич, — спросил он, — не обижайте старика, скажите… Вы, наверное, думаете, что я с испугу боюсь подписывать? А? Мышецкий быстро ворошил свои мысли, чтобы ответить поделикатнее. — Так нет же! — опередил его Влахопулов. — Не потому, голубчик, что боюсь, а просто… не могу! Не хочу уходить из губернии, наследив тут кровью. Был солдатом — убивал, сие верно, но палачом быть не желаю. «Вот ведь как бывает!» — невольно поразился Мышецкий. Казалось — роковая дубина, заматеревшая в раздавании ударов направо и налево, а вот — на ж тебе: не может послать человека на смерть. В хамской душе его, черствой и грубой, как солдатский сухарь, еще теплится где-то огонек жалости и справедливости… — Вы мне верите, что это так? — спросил Влахопулов. — Верю, Симон Гераклович! — Ну и спасибо вам, уважили старика… В этот момент Мышецкий даже зауважал Влахопулова. Он вернулся домой, и Алиса встретила его в дверях — жалкая и потерянная от страха. — Serge, Serge! — взывала она к мужу. — Ты посмотри, что мы получили по почте… Сергей Яковлевич только глянул на череп и кости, скрещенные внизу бумаги, и отстранил ее от себя. — Не надо, Алиса, — сказал он, — я уже знаю… Только приговор подписывает Влахопулов, а я пока что лишь «вице»! Самое смешное, что подобную же угрозу получила и Додо. Она появилась в доме брата, аккуратно расправила перед ним смятый листок бумаги. — А ты — в кусты? — спросила она. — Ну как же, я понимаю. Ты и не можешь иначе: у тебя жена, сын, казенные дрова… Дай мне! — вдруг выкрикнула Додо. — Дай мне этого негодяя, и я задушу его вот этими руками! Вы все — ничтожества, жалкие людишки, позор России… Боже, куда делся век рыцарства? Век Орловых, Потемкиных и Аракчеевых? Сергей Яковлевич спокойно досмотрел ее истерику до конца и так же спокойно заметил: — Додо, а ведь ты пьянствуешь! Бедная, бедная… Сначала конфеты с ромом в Смольном институте, потом ром с конфетами во фрейлинской, а теперь — ром без конфет! — Молчи, брат… Я совсем одна! — В одиночку или же с Атрыганьевым, но ты — пьешь… — Ну что ж, — согласилась Додо. — Но мы не только пьянствуем. Борис Николаевич — единственный человек, который понимает, что нужно сейчас для России, и я стала понимать тоже… Мышецкий спросил ее с иронией: — Что же ты поняла, Додо? Евдокия Яковлевна потрясла подкинутой ей бумажкой: — О-о, я не стала бы раздумывать над этим… Угроза — на угрозу, террор — на террор. Они — бомбу, мы — десять бомб! — Это разврат крови, — сказал Мышецкий. — Россия покачнулась бы от взрывов, но она бы — выстояла. Это великая страна, самая великая из всех, и она сумеет подняться даже из праха! Сергей Яковлевич ничего не ответил на это, но испытал чувство опасности, которая надвигается откуда-то из темноты, тихая и липкая, — так выходят на блуд, так выходят на преступление. — Оставим это, Додо, — примирительно сказал Мышецкий. — Я не хочу с тобою ссориться… Так он только сказал, но поступил иначе: на следующий же день вызвал к себе Чиколини: — Установите негласное наблюдение за господином Атрыганьевым, — наказал князь полицмейстеру. Бруно Иванович всплеснул руками: — Как можно? Предводитель дворянства всей губернии… Такие связи! Камергер двора его императорского величества… — Чиколини, — тихо досказал Мышецкий, — я вам плачу за это деньги. Влахопулов не сегодня, так завтра уберется отсюда. А кто-то будет его заменять… Вот и подумайте об этом на досуге! Чиколини покорился. Расчет был таков: в сферу наблюдения за Атрыганьевым, несомненно, попадет и сама Додо, вся мерзостная банда «истинно русских людей», а сейчас — это самое главное!.. Первые дни наблюдения ничего не дали. В доме предводителя шло тихое патриотичное пьянство, в котором принимали участие местные крезы и крезики (владельцы кожемячньгх и красильных мастерских). — Сестрица моя тоже пирует? — Да, ваше сиятельство, и ей — внимают! Совсем неожиданно в этот список попал и Ениколопов. — А ему-то что нужно в этой своре? — удивился Мышецкий. — У предводителя хороший погреб, — ответил Чиколини… — Это уж совсем глупо! В один из дней Чиколини собрался с духом и выложил: — Не имейте на меня сердца, князь! Вчера ваша сестрица, ея сиятельство Евдокия Яковлевна, изволила провести ночь в доме Вадима Аркадьевича… Мышецкий треснул кулаком по столу, было стыдно поднять глаза на полицмейстера. — Вот что, — решил он, — снимите пока наблюдение с этой компании, Бруно Иванович. В этот момент он просто испугался, что похотливое неистовство Додо станет известно в городе. «Черт с ними, — подумал Мышецкий, — пусть варятся в грязи, как им угодно…» Приехал и Петя, которого Сергей Яковлевич встретил на вокзале. Петя осунулся, постарел, поплакался, как всегда в жилетку. |