Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Вот как? — Да. С тех пор, как Иван Степанович стал прислушиваться к меньшевикам, а я — к большевикам… Есть такой человек — Ульянов-Ленин! — Читал, — сказал Мышецкий. — Это прекрасный статистик! — Ну это вам кажется, князь, что Ленин только статистик… На этом разговор и закончился. После чего Сергей Яковлевич поспешил встретиться с губернским жандармом: — Здравствуйте, Аристид Карпович. Ну, как? Влахопулов закрепил приговор или нет? — Уперся, — поникнул Сущев-Ракуса. — Простите, но уперся, как старый баран в новые ворота. И — ни с места! Что делать, не знаю. — Это нелогично, — задумался вице-губернатор. — И глупо! Сейчас не такое положение в губернии, чтобы откладывать решение приговора. Коли попалась тебе глотка в пальцы — так не ослабляй, дави! Мышецкий вспомнил истерику Додо. — Давайте, — решился он сгоряча, — давайте я подпишу за него. И черт с ним, возьму грех на душу. Симон Гераклович только задерживает исполнение казни, но он ее не отменит. — Нет, — сухо ответил полковник, — пусть вас это не касается. Не следует быть легкомысленным. — Разве же это… опасно? Сущев-Ракуса ушел от прямого ответа: — С вас, милый князь, мы возьмем натурой… — То есть? — А так! Вы обязаны проследить законность исполнения казни и прочее… Сергей Яковлевич посерел лицом. — Послушайте, — возразил он, — может, и без меня задавите как-нибудь? — Порядок-с, — ответил жандарм. 6 Курс русских денег падал — долги государства катастрофически росли. Кайзеровская Германия, посредством введения жестоких тарифов, заваливала себя русской пшеницей. Россию лихорадило от забастовок; под колесами воинских эшелонов, спешащих в Маньчжурию, стиралась и крошилась рельсовая сталь. Посевы картофеля вытесняли с мужицких полей другие культуры… Мышецкий, как статистик, хорошо понимал грозную для страны совокупность всех этих факторов. Если еще принять во внимание переполнение российских тюрем… «Но, — додумал он, — кажется, императрица опять беременна. И, наверное, будет амнистия. Политических она вряд ли коснется, но зато хоть на время разгрузит пересыльные этапы…» — Одеваться! — сказал он. — Сюртук постарее, поеду за город!.. Начался забой скота на салганах. Завоняло прокисшей требухой, мокли в реке шкуры, висела на шестах требуха и кишки. В безветренные дни тянуло на город перепрелым зловонием. По вечерам усталые от убийства скотобои — в окровавленных дерюжинках — спешили заполнить монопольки и трактиры. Уренск переживал «бум», зашевелились денежки, но от этого «бума» нечем было дышать в городе, и Мышецкий с неудовольствием выговаривал Борисяку: — Савва Кириллыч, это уж ваша забота. Необходимо что-то предпринять. Мне еще говорят — откуда берется холера? Так вот она и копится в подобных салганах. Борисяк оправдывался: — Ну а что я могу поделать, князь? Сам знаю… Не поджигать же мне эти салганы! — А кому принадлежат они? — Разве узнаешь! Тут, в нашем Уренске, все так переплелось, что отец родного сына не узнает… — Но есть же санитарные меры? — Только огнем можно уничтожить эту заразу… Мышецкого навестил владелец «Аквариума» — Бабакай-бек Наврузович. Вице-губернатор в удивлении выгнул плечи: — Что привело вас ко мне, сударь? Ресторатор выложил перед ним пачку неоплаченных счетов: шампанское, разбитое зеркало, облеванная лестница, две арфистки за одну ночь, цыганские песни… Мышецкий отбросил от себя шпаргалку: — Что-то я не понимаю вас, Бабакай Наврузович. Я зеркал не бил и вульгарными арфистками не интересуюсь! — Да нет, ваш сиятельств. Это господин Чесноков набрал в долг. А счет, говорит, пиши на губернатора. Кричал, что он человек казенный, государственный… Так-то вот Сергей Яковлевич узнал, что в городе появился палач — Шурка Чесноков. — Хорошо, Бабакай Наврузович, я передам жандармам… Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо. — Вас можно поздравить — ухмыльнулся Мышецкий. — Вы тоже записались в уренские патриоты? — Благодарим, ваш сиятельств, — поклонился Бабакай Наврузович. — Теперь и я уступил в истинно русские люди… Сергей Яковлевич показал на значок: — Кого же это вы попираете с помощью куницы? — Гидру революции. — Ну-ну! И то дело… Он выслал ресторатора за двери. «Что ж, Кобзев оказался прав: если Атрыганьев принял в свой союз истинно русских людей этого татарина, то почему бы не принять ему и немцев, как сделал это граф Коновницын в Одессе?» Мышецкий стал звонить в жандармское управление, вызвал на разговор полковника Сущева-Ракусу: — Аристид Карпович, усмирите своего душегуба. У меня здесь был со счетами Бабакай Наврузович. Оказывается, ваш Шурка успел уже нажрать, напить и набить на сто восемнадцать рублей с копейками. — Ах Шурка? Так он же дитя природы. Что возьмешь с подлого? Пришлите счета — мы оплатим. Сергей Яковлевич спросил о приговоре: — Симон Гераклович подписал? И с другого конца города вздохнул Сущев-Ракуса: — Нет… Шурку Чеснокова заточили в одну из камер при жандармском управлении. Там он и высиживал теперь — в ожидании, когда Влахопулов утвердит приговор. Чиколини предупреждал Мышецкого: — Ваше сиятельство, я полюбил вас и потому прошу: не вздумайте подмахнуть за его превосходительство. Ни за какие коржики, князь! — А что? Бруно Иванович ответил уклончиво: — А вот, ваше сиятельство, бомба — не пуля. Разорвет так, что одни только ордена и останутся. — Хм… Выходит, — подхватил Мышецкий, — вам, Чиколини, предстоит собирать ордена после Симона Геракловича? — Что вы, князь, что вы! — закрестился полицмейстер. — Разве же я что сказал такое? И не подумаю… Я зла никому не желаю. Только его превосходительство-то скоро — ту-ту, уедет. А вы останетесь… В один из дней Мышецкий явился в кабинет к Влахопулову. — Симон Гераклович, — сказал он, — может быть, действительно, лучше не откладывать приговора? На поверхности губернии все спокойно, но в преисподней, кажется, стало накаляться… |