Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
Сергей Яковлевич с удивлением взирал на полковника: — Зачем? — спросил, недоумевая. — А затем, князь, что не спешите пытать судьбу… Разве вы не знаете, что вас будут судить? Разве так уж интересно быть сосланным? А сейчас судят — ого-го-го! — Хорошо, пусть Сибирь, я затем и явился, чтобы пострадать. Я вполне разумно отдаюсь в руки властей… — Ваше сиятельство, — четко выговорил жандарм, — к чему вам эта достоевщина? Вам этого не надобно… Вы же — не пролетарий, к чему вам эта бравада? Отсидитесь в Европе, молчком-тишком, пока о вас не забыли. Повторяю, что фелюга ждать не будет. А мне было так трудно договориться с турками. Поспешите… Мышецкий взял со стола жандарма папиросу; манжеты без запонок болтались из-под обтрепанных рукавов пиджака. — Вы меня не поняли, господин полковник. Я именно затем и вернулся из Европы, чтобы снять с сердца камень… Мне тяжело: люди, когда-то подвластные мне, пострадали. А я, не менее ответственный, остался безнаказанным. Где же честь? Где же мораль? Но полковник уже вызвал унтер-офицера. — Этого господина, — показал на князя Мышецкого, — посади в угловую камеру. Я еще напомню тебе о нем… В угловой камере князь Мышецкий сидел весь день. Потом полковник Фигуревич принес ему запонки, и они поехали ужинать в ресторан. Расплачивался из своего кармана жандарм. — А думу-то, — сказал Фигуревич, крепко подвыпив, — кажется, того… Как бы помягче выразиться! — Не может быть, — испугался Сергей Яковлевич. — Так и следует понимать: раком стоит наша дума! — Столько приложено усилий, — отчаивался Мышецкий, — столько высоких слов… столько умов! Нет, не верится, чтобы ей придали столь неприличную позу перед лицом всей России… Фигуревич с толком вернул разговор в нужное направление: — Князь, сегодня в полночь из Одессы уходит датский рефрижератор. Я уже обставил ваш переезд в Копенгаген всеми предосторожностями. Вдовствующая императрица Мария Федоровна — женщина добрая и отчасти состоит в оппозиции своему сыну — императору Николаю. Вы можете добиться у нее объяснения, она вас наверняка пристроит для служения при своем маленьком дворе в Дании, где она проводит все русские зимы… Поверьте мне, князь, я-то уж знаю, что к чему! У меня вот племянник жены ни за что в Бутырках, дурак, сиживает. Россию ждет «слово и дело»! Уезжайте… Сразу стало понятно, почему жандарм так настоятелен в своих попытках спасти Сергея Яковлевича: реакция коснулась и сурового сердца жандарма. Князь с чувством пожал руку полковника: — Не надо меня уговаривать. Как вы не можете понять? Я желаю отстрадать вместе с Россией, заодно с Уренском, который лежит поверженный во прахе перед неправедным судией… Не мучайте же меня более, сударь! Купите мне билет третьего класса. — Хорошо, — кивнул Фигуревич. — Поезд на Питер отходит тоже в полночь, как… и пароход в Данию! Но это, ей-ей, неумно, князь, надевать себе на шею галстук господина Столыпина… Ехал Мышецкий в Петербург третьим классом, полуголодный, отчаявшийся, как и положено интеллигенту перед отсидкой. К этому времени слухи о тайном сговоре кадетов со Столыпиным уже проникли в печать. «Боже, — думал Сергей Яковлевич, — какой позор… И как хорошо я делал, что никогда не поддерживал Атрыганьева! Нельзя же, играя на флейте любви к народу, стучать в барабан реакции — только бы получить доступ к портфелям!..» Да! Теперь Столыпину и Трепову, разоблаченным в сговоре с кадетами, ничего не оставалось, как разогнать и опозоренную в глазах народа думу. Теперь, когда авторитет ее пошатнулся, можно гнать в три шеи всех этих Муромцевых, Петрункевичей, Иконниковых и прочих… Рабочие не станут на их защиту, а значит, и новой революции не случится сейчас. Таков был вывод правительства, и этот вывод был правильным: рабочие бойкотировали выборы в думу, плюнут и на разгон ее, — не жалко, ваше величество, разгоняйте! Сергей Яковлевич прибыл в Петербург, и еще на перроне вокзала мальчишки-газетчики оглушили его воплями: — Думу — в шею! Читайте указ о роспуске думы… Но вслед за этим, разогнав думу, Столыпин, как истинный престидижитатор, совершил перед публикой России головокружительное сальто-мортале. Он погнал… Кого бы, вы думали? Никогда не догадаетесь: самого премьера Горемыкина — человека с очень внушительными бакенбардами, и сам заступил на его место. Итак, господа, Столыпин — премьер России, председатель комитета министров. Вот и все! Хотели вы парламента — получите его в лице неделимого и единого Петра Аркадьевича, этого истинного джентльмена, как уверял всех Суворин в своей газете… И вспомнилось тут князю Мышецкому: Взял ворону я за хвост, Положил ее под мост — Пусть теперь ворона мокнет… Но кадеты решили не сдаваться. Прихватив с собой членов распущенной думы, они укатили в Выборг. Муромцев оделся, как на похороны, во все черное, не снимал черных перчаток. Здесь, в скромной финской гостинице, дума слабо тявкнула в ответ на угрозы Столыпина протестом, который назвали тогда «Выборгским воззванием». Карпухин был арестован на перроне Финляндского вокзала: — Пройдемте, сударь, там рее выяснится… — Да я же неприкосновенный! — Были-с… А ныне — баста: прикоснемся… Лидваля продолжали искать. В один из дней газеты сообщили, что его видели в Париже (в объятиях Ивонны Бурже) и на Ирбитской ярмарке (в объятиях Адольфины Эстер). Как он мог в один и тот же день обнимать сразу двух красоток — одну в Ирбите, другую в Париже — полиция объяснить не решалась. Поиски десяти миллионов пудов хлеба, отпущенного на нужды голодающих, продолжались. Гурко — через печать — продолжал давать вежливые объяснения. Унитазы великой империи, сделанные в духе «ренессанс», работали исправно. Шопотов был посрамлен — о нем забыли. Все было в порядке вещей, и мы уже ничему не удивляемся… «Так надо!» И денно и нощно текли по направлению к тюрьмам вереницы карет, развозя арестантов. Гнали по улицам толпами — все туда же, дорогой, хорошо знакомой русскому человеку. В провинции тоскливо звенели бубенцы подвод с такими же серыми пассажирами… Мышецкий предстал перед министром юстиции. Щегловитов рассеянно выслушал просьбу своего коллеги — правовед правоведа. — Дело об Уренской республике? — переспросил. — Но вы-то при чем здесь, князь? Ах, президент… понимаю. Но я ведь тюрьмами не заведую. Могу лишь написать рекомендацию от своего имени. И — написал: мол, так-то и так-то, прошу посадить. Пристав долго читал рекомендацию министра, думал… — Ваше сиятельство, — сказал он Сергею Яковлевичу, — слов нет, вина ваша велика, и мы бы рады… Да, сами изволите видеть, местов нету! Ныне в камерах на головах спят… — Позвольте, — возмутился Мышецкий, — мне-то какое до этого дело! Я имею право требовать от власти, чтобы она обеспечила меня камерой… Я так желаю! Пусть все коснется и меня… |