Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
— Касаемся, — вздохнул пристав. — А в Киев ездить не пробовали, ваше сиятельство? — Нет. А что? — Там, говорят, есть места свободные. Или в Вологду? — Это глупо! Пристав обиделся и вернул рекомендацию министра: — В наше время, князь, чтобы сесть, надобно приложить некоторые старания. Говорю же вам: местов нету! Сергей Яковлевич был озлоблен: пострадать не давали. — Но других-то вы сажаете? Для них места находятся? — Другие — не вы, князь. Пролетарии сами знают, что мы их местами обеспечим. И рекомендации у министра не ищут. Шли бы вы, ваше сиятельство, в гостиницу и сидели. Никто вас не осудит… — Я этого так не оставлю! — горячо ответил Мышецкий. — Будучи виноват, человек имеет право требовать для себя наказания. Провинность, будучи не наказана, портит нравы и подрывает устои нашего общества. Знаете ли вы, пристав, о том?.. Другой пристав отнесся к рекомендации министра с должным уважением и вниманием. Сразу рассудил, что к чему… Он провел князя в комнату участка с цветами на подоконнике; в уголку стоял кожаный диван, распевала в клетке канарейка — утешительно. — Князь, живите на здоровье… вот здесь. Довольны? Но тут же сидел некий полицейский чин и что-то строчил. — А как же этот господин? — показал на него Мышецкий. — Ведь я буду ему мешать, а он — мне… — Не волнуйтесь, ваше сиятельство. Он к шести часам работу всегда кончает, и вы можете ночевать здесь спокойненько. — А — днем? — А днем… гуляйте. Уходите в город, знакомых навещайте… Нет, он желал не такого. Мышецкий отыскал Федю Щенятьева, славного корпоранта, растолковал ему свое безвыходное положение. — Ну-у, то еще не горе! — сказал Федя. — Нечего тебе было, князинька, «оппозиции подпущать». Однако в участок к себе не возьму: мне и без тебя хватает… Знаешь, — почесался Федя, — обратись-ка ты прямо к Камышанскому. Этот Камышанский имеет на тебя зуб за что-то… Непременно посадит! — Ты думаешь? — сомневался Мышецкий. — Я говорю: он зуб на тебя имеет… Иди смело! Камышанский (прокурор Петербургской судебной палаты) видеть не мог князя Мышецкого, так и разорвал бы его зубами. — Это измена сословию, — кричал он, — это позор… Вас надобно лишить дворянства, князь! Это позор сословию… Это — позор! Посадили. — Уф, — перевел дух Мышецкий, когда очутился в камере тюрьмы. На прогулке среди арестантов ему попался Карпухин. Бывший волостной писарь даже не пожелал разговаривать с бывшим уренским губернатором, только крикнул издалека: — Ну, ваше сиятельство, премного вам благодарны! Все-то время вы стращали меня, чтобы за вас держался. Вот и додержался, что теперь самого держат… Спасибочко тебе, милостивец! Вечером принесли в камеру кипяток. Пил, обжигая губы, из железной арестантской кружки. И наслаждался потерей свободы, размышляя о трагических судьбах России. Вошли: — Извольте, князь, освободить камеру… На выписку вас! — То есть? Я с трудом достиг… мое право! Я столько ждал… — Ничего знать не знаем. А только арестанта одного опасного сажать некуда. Местов мало, как селедок в бочке… — Но я ведь тоже арестант. Я категорически требую справедливого к себе отношения. — Пишите, жалуйтесь. А только арестанта уже ведут… И выставили в коридор вместе с кружкой. Посадили другого — здоровенного дядю в наручниках. Посмотрел он хмуро на князя, улыбнулся и сказал: — Кружку оставьте! Мне пятнадцать лет сидеть здесь… Пошел Мышецкий жаловаться к начальнику тюрьмы: — Мой номер… простите, мою камеру… — Знаю, князь, извещен, — ответил начальник. — Но что поделаешь: рабочих приказано обеспечить в первую очередь. — Я требую освободить место и мне! Я не желаю, чтобы отдавали предпочтение какому-то рабочему передо мною. Начальник зло фыркнул: — Да у меня же не постоялый двор, князь! Не бенефиса же Шаляпина вы домогаетесь! Вот, если угодно, карцер у меня сегодня свободен… Не желаете ли? Ночь переспите, а завтра что-либо с вами придумаем… — Не такова моя вина, чтобы сидеть в карцере. — Оно и верно… Обратитесь к министру Щегловитову! — Обращался! — Тогда к Камышанскому? — Был. Начальник тюрьмы задумался: случай тяжелый. — Знаете, князь: остался теперь один Столыпин — вот уж он не спустит вам вашей Уренской «республики» и всего прочего… В крепость тоже не сажали, «Кресты» его отвергли. Пошла среди тюремщиков молва, будто ходит какой-то ненормальный князь, просит, чтобы его посадили. И — плачет, рекомендациями трясет. Он получил даже прозвище «блатного князя». Был отдан негласный приказ: князя Мышецкого, бывшего камергера, под вежливым предлогом в тюрьмы не допускать, рекомендациям не верить. На паре красивых рысаков Сергей Яковлевич объезжал столичные узилища и замки. — Занято, — везде отвечали ему. — Бюрократы! — ругался князь, искренне возмущенный… Экипаж на дутых шинах катил дальше. «Местов не было!» Сани Столыпин, брат нового премьера, бочком выскочил из кабинета старика Суворина: задание было таково — подготовить русскую общественность к введению военно-полевых судов. Своему братцу-премьеру Сани звонить не стал — своя голова на плечах имеется. Думать Сани не любил, творческие муки не коснулись его трепетной души, он верил в силу наития и вдохновения свыше. «Быстро все надо… быстро!» Быстро влетел в свой кабинет, быстро отбросил манжеты. Быстро засунул в ремингтон чистый лист и пошел барабанигь по клавишам двумя только пальцами — указательными: «Одиноко стоим мы, служители ласковых заветов идеальной свободы, приковавшие нашу любовь к тому кресту, под которым будет наша могила. Мы, с детства упоенные великими гениями наших светлых писателей и поэтов, перекликаемся через бездну разрушений и горы обломков с народом: — Есть ли живые души? Есть ли горящие сердца?..» В дверь постучали. «Да, да!» — и, еле волоча ноги, вошел усталый, посеревший лицом князь Мышецкий. Сани сказал ему — так, как будто они виделись только вчера: — Послушай… — И прочел ему первый абзац с машинки. — Это о чем ты? — спросил его Мышецкий, садясь. — Разве ты не понял? — Признаться, нет. — О военно-полевых судах. — Хм… Нельзя ли в таком случае так и говорить? |