Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
И невзирая на чужое горе, окружавшее их, весело играли, катая серсо, дети премьера Столыпина: сынок и две дочери, одна — почти девушка, невеста. Гувернантка подхватывала серсо, сильно пускала его по лужайке — «винтом», чтобы вернулось обратно. — На тя, господи, уповахом, — перекрестился Мышецкий… Столыпин сильно изменился: борода уже в серебре, лицо желто-изможденное, как у больного, синие круги под глазами, глубоко запавшими внутрь, под самые лобные кости. И все такая же цепкая хватка его руки — словно клещами сжал, торопливо заговорил: — О-о, вот вы-то, князь, и нужны мне… Необходимы! И, увлекая Мышецкого в комнаты, горячо толковал: — Пора внести ясность в сумбур нашей аграрной политики. Слабый и вечно пьяный мужик должен вымереть сам по себе. А богатый и трезвый — поднять Русь! Деревня обезлюдела, всяк мужик спешит в город, хоть дерьмо на тачке возить, только бы не нищенствовать в деревне. А здесь, в городах, его уже поджидают агитаторы, которые быстро делают из любого дурака революционера. Теперь этого не будет. Все должно измениться, князь! Столыпин провел Мышецкого в пустынную комнату, где перед раскрытыми окнами стояли, прислоненные к стене, стулья на трех ножках, в полу зияли громадные щели. А стол, крытый дешевой каламянковой скатертью, совсем завалился на бок, падая. — Садитесь, — пригласил князя премьер. — Только прошу осторожнее. Я-то уже привык сидеть как на вулкане… Заглянула полная рослая дама, и Столыпин сказал ей: — Лили, а вот князь Мышецкий, о котором я тебе не раз говорил. Помнишь? Это человек, который еще тогда, когда меня гнали отовсюду в шею, поддерживал мою программу обновления России… — Ольга Борисовна, — сказал Мышецкий, — ваш Петр Аркадьевич склонен преувеличивать мои заслуги. Но положение в стране… — Ужасно, ужасно, — заговорила мадам Столыпина, — вы, князь, даже не представляете, как ужасно! — И отчетливо кивнула мужу, уходя: — Надеюсь, князь останется у нас обедать? Жена премьера удалилась, и Сергей Яковлевич решил внести некоторые поправки в столь любезный прием, оказанный ему. Он достал расписку великого человека — самого Феди Щенятьева: — Прочтите, Петр Аркадьеьич, каково мое истинное положение… Столыпин схватил записку Вчитался. И разорвал ее тут же в клочья. Громко хохотал, сидя на стуле, который имел три ножки. — Да это же чепуха, князь! — хлопнул он себя по коленям. — Ну, да! Согласен: власть на местах отступила перед натиском революции! Ну, да! А как было ей не отступить, если революция наседала? — Столыпин сжал руку в кулачок и крепко трахнул по столу, который тут же свалился, едва успели подхватить. — Не только там у вас, но и здесь, в Петербурге, власть пятилась… Но теперь, слава богу, мы их не боимся. Первой забастовкой, очень умно поставленной, рабочие добились от нас многого. Вторая была уже непонятна массам, вызванная к жизни по указке сверху. Третья же закончилась разгромом и разложением… Наша задача — единение вокруг знамени, а знамя у нас может быть одно: монарх! И вокруг него, как и в древности, должна сплотиться великая, мудрая Русь! Столыпин, выкинув руку, показал на окно, в котором виднелись головы его девочек в шляпах и лентах. — Земля! — весело сказал премьер. — Земля, обработанная богатым русским фермером, окажет нам услугу. Она обогатит нас и примирит смуты. Но пока земля бедная, мы должны примирить отечество не плугом, а мечом… Выбросьте перчатки, князь! Ни о чем не думайте… Только — верьте! Голая рука сжимает меч… Из дальней комнаты доносились звоны тарелок, перестуки ножей, смех Ольги Борисовны, потом прошли с улицы дочери Столыпина, торопливо сделав книксен перед Мышецким. Петр Аркадьевич отряхнул синие матросские штанишки своему сыну. — Ступайте, дети, — сказал, — мы сейчас явимся тоже к столу. Дети ушли. Выла где-то внизу, в приемной баба. Явился генерал Замятнин со списком: — Сорок три человека отобраны, ваше высокопревосходительство. Справитесь ли до четырех часов? Столыпин машинально глянул в список просителей: — Справлюсь. Нет такого дела, с которым бы я не справился. Что же, приму всех… хотя бы ночью! Сергей Яковлевич просил уволить его от обеда за семейным столом, ссылаясь на строгую диету. — Очень жаль, но вы не уходите, князь, — настоял Столыпин. — Я должен буду еще говорить с вами, и приму вас первым! Буду рад служить вместе и обновлять русского мужика… А чтобы сразу все разложить по полочкам, я сообщаю вам свое кредо: для меня патриотизм — то же, что монархизм. Из него выхожу, на нем стою, и не сойти мне с этой позиции К черту все великие события! Да здравствует могучая, обильная, сытая и великая Русь! И только так… Сунув большой палец за отворот сюртука, Столыпин — желтый и согнутый — проследовал за детьми в столовую. Из числа знакомых среди просителей Сергей Яковлевич отыскал только церемониймейстера Воронина, с которым и раскланялся, радостно встревоженный. — Счастливчик князь, — сказал Воронин, — вы уже наверху, говорят, побывали? А мы вот, старики, внизу топчемся… Было неприятно, что его заподозрили в «искательстве». И он замкнулся в себе и своих мыслях. А церемониймейстер разговаривал с ротмистром Федоровым. — Не совсем так, молодой человек, — говорил он. — Знак беспорочной службы носится справа, вот здесь. А если вы имеете Владимира, то поверх муара… Князь, разве вам скушно? Мышецкий с трудом подавил нечаянный зевок. — Я с удовольствием слушаю вас, Александр Александрович. — То-то же! Ваш Александр Александрович все тонкости знает. — А ежели Владимир с бантом? — вожделенно спросил Федоров. — О-о, тогда особая статья! — сразу воодушевился Воронин. — Тогда вы, молодой человек, берете этого Владимира… Из швейцарской, над головами людей, пролетел вопль отчаяния: — Держите же его — у него борода чужая! Мышецкий видел, как вошли трое: два молодых офицера и статский. У одного из них отлипла бутафорская борода. Ротмистр Федоров уже героически ринулся вперед, чтобы перехватить… Все трое подняли над своими головами портфели. — Свобода, — сказал один. — Анархия, — сказал второй. — И все! — заключил третий. Портфели упали… …Было темно, словно наступила ночь. Никто не кричал. Сергей Яковлевич долго смотрел на Воронина. Церемониймейстер в роскошном золотом мундире стоял в оседающей пыли взрыва как ни в чем не бывало. Стоял неподвижно, словно истукан. Только не было у него… головы. Покачнулся. Рухнул. Торчали из потолка балки, сыпалась из столовой Столыпина разбитая посуда: тарелки, супники, ножи и вилки. В волосах князя Мышецкого запуталась длинная вермишель. Спотыкаясь о мертвецов и кашляя от удушья, он выбрался на крыльцо. |