Онлайн книга «Баязет»
|
У караван-сарая его распутали от веревок, и еще в сенях Дениску оглушил визг скрипок и глухое рокотание бубнов-даиров. Ожогина втолкнули в освещенные двери, от сильного толчка он полетел вперед и, вызывая смех, растянулся на полу перед КазиМагомой. Сын имама в черкеске, грязной и рваной, словно рубище нищего, с репейником в густой бороде, ударил ногой по блюду с марджанбалыком. Зазвенели разбитые карафины, и он вскочил на середину ковра, украшенного изображением отдыхающего льва. — Подай! — сказал он, выкинув вперед тощую сильную руку. Хаджи-Джамал-бек с поклоном, вежливо шипя, залез в ухо Дениске и достал из него спрятанную там записку. Развернув бумажку, он передал ее чтецу, и тот, завывая, прочел ее вслух по-русски, после чего Дениска заплакал. — Погоди, — сказал он лазутчику, — доберемся… Кази-Магома положил ему на плечо руку. — Я жил в России, — сказал он, — и знаю, чго гяуры любят плакать. У вас даже строят дома, куда мужчины собираются пить вино и плакать. На этих домах пишут только одно слово — кабак! Он распахнул на Дениске бешмет, со смехом стал разматывать на нем пояс. — Зачем тебе такой пояс? — приговаривал он. — Гяуру нужен тоненький поясок, чтобы при кашле ты разорвался на сто кусков сразу! Дениска скинул бешмет, всхлипнул. Поглядев на окно, машинально подумал: «Узкое… не проскочить! » К нему подошел какой-то одноглазый турок в малиновом халате, заляпанном на груди маслом и сластями, начал издеваться, угодничая перед КазиМагомой: — Вот шербет, вот хороший халва, а вина нет. Мы, правоверные, вина не пьем и оттого так богаты. Это вы, едящие грязную свинину, пьяните себя, деретесь и сквернословите… И такая тоска наступила на сердце Дениски, что он вдруг завыл — тихонько и жалобно, сквозь зубы. Вспомнил он, как за день до отъезда на войну был в гостях у своих дядей-богатеев и в пьяной драке выбили ему дядья два передних зуба. А на другой день, когда он пришел на могилу отца, чтобы освятить своего коня и шашку, дядья подарили ему золотой червонец, и он пропил его во Владикавказе, откуда и поскакал, похмельный и злой, служить на линию… Нащупал Дениска языком то место, где не хватало двух зубов, и сказал турку, словно харкнул: — Так и што с того, што свиней не ядите. Сами-то вы свиней хуже, только жрать тебя, кривого, даже собака не станет. И отступись от меня — не воняй дыханием! .. Чей-то острый кинжал, занесенный сзади, легко и почти без боли отрезал ему уши. Дениска увидел их, брошенные к ногам Кази-Магомы, и ужаснулся при мысли, что это еще только начало… — Ну-к, ладнось, — укрепился он в своем отчаянии, — резать будете, я знаю про то. Вас хлебом не корми, только человека исстругать дай… А и несладко вам станет, псам турским, когда мы расшибать ваши черепа начнем! Вышла из угла громадная лохматая собака, на брюхе подползла к подножию Кази-Магомы, хозяина своего, и в зубах утащила одно ухо. Турки весело рассмеялись. Сын имама выхватил из рук чтеца письмо капитана Штоквица, завернул в него другое ухо, и веселью турок не стало предела: они катались по коврам, словно озорные мальчишки, бросая один в другого пышные, унизанные жемчугом подушки-мутаки. — Штоквиц-паша, — сказал Кази-Магома, — не врет здесь. Зачем ему врать? .. Воды нет. Кушать нет. И одна женщина на всех. Бедная женщина! Он поднялся во весь рост, и лохмотья рукавов его черкески хлестнули Дениску по лицу. Хлопнул сын Шамиля дважды в ладоши, и казак услышал, как за его спиной встали двое. Он обернулся: это были палачи в черных шелковых рубахах — жилистый цыган с бритой головой и старый негр с синими отвислыми губами. И сын имама приказал им: — Кончик кола должен высунуться из кончика языка. Доставьте мне удовольствие! Дениску сбили с ног и поставили на корточки. Он медленно покрывался липким потом. — А ты чего ждешь? — спросил Кази-Магома лазутчика. — Великий сын имама, — вроде собаки, подполз к нему ХаджиДжамал-бек, — прикажи казначею отсыпать мне приличный бакшиш за это письмо. — Я велю тебя повесить рядом с казначеем… Дениска услышал, как что-то острое уперлось в него, и тогда он закричал — дико и страшно, вкладывая в этот крик весь свой ужас, всю животную боязнь за свое здоровое тело… Первый удар настиг его неожиданно, и он поднял лицо: — Ой, ой, ой… Что ты делаешь? Удар второй и удар третий. Штаны быстро наполнялись горячей кровью, и он уже не сдерживал своего крика: страшный, почти звериный вопль человеческого тела, которое корчилось от ужасной боли, наполнял мрачные переходы караван-сарая. Негр многоопытной рукой направлял острие кола, а бритый цыган работал за молотобойца. — А-а-а-а-а-а, — выл Дениска на одной необрывающейся ноте и дергался всем телом, словно бедняга хотел сорваться с этого страшного орудия пытки… Он бился головой об пол, грыз зубами ковер и скоро затих, выпучив глаза и громко икая. Мешочек с родной русской землей, взятой с могилы батьки, вывалился из-под рубахи, и глаза КазиМагомы алчно блеснули: — Золото! Шнурок разлетелся под кинжалом, и в пальцах сына имама пересыпалось что-то зернистое — з о л ото! Но разочарование снова обернулось в шутку, и он протянул мешочек Хаджи-Джамал-беку: — Вот награда тебе, возьми! .. Предатель высыпал на ладонь горсть серой печальной земли и понял, что заработать на жизнь ему трудно. — Дурак урус! — выкрикнул он и забил эту землю в перекошенный рот Дениски. Грянули за стеной барабаны, завыли скрипки, прогудели рога. Дениску подняли на шесте кола и вынесли на улицу. Так и носили его по городу, гордясь победой, а перед ним, в руинах и пожарищах, лежал поверженный во прах Баязет, и где-то в отдалении, грозно высясь на скалах, торжественно стояла крепость. Но глаза Дениски уже ничего не видели, и для него Баязета больше не существовало. 7 Девочка-турчанка, пригретая Потемкиным, медленно угасла на руках солдата, тихая и доверчивая. Сивицкий не мог помочь: эпидемия дизентерии становилась уже повальной, подкашивая даже богатырей. И до последней минуты: — Аман, урус… аман, урус, — шептала девочка понятные всем слова, и с этой жалобной мольбой о помощи, в которой — она верила — ей не откажут, она и скончалась. — Аман, урус… аман, урус! — настойчиво вопили о помощи матери-беженки, предлагая в обмен на воду нитки жемчуга, срывая с себя бусы и выдергивая из ушей старинные серьги. — Ама-ан, уру-у-ус… — стонали из-за дверей застенка пленные курды и турки, которым вообще не давали воды, и стоны их разносились по крепости, как эхо приглушенных воплей самих защитников Баязета… [19] «Говоря правду, — рассказывали потом уцелевшие, — тогда не было ни друзей, ни братьев: каждый покупал себе каплю ценою собственной жизни. Вода не уступалась ни за какие деньги (известен лишь один случай, как исключение), хотя в более счастливые ночи излишек воды охотно раздавался товарищам даром…» |