Онлайн книга «Баязет»
|
А завтра он уходит. И вдруг ему захотелось крикнуть на весь мир о чем-то, захотелось кого-нибудь обнять, прижать к самому сердцу. — Неужели умру и я? — сказал он и, расставив руки, рухнул в траву, прижался к земле всем телом. К нему подскочил из темноты солдат: — Ваше благородие, что с вами? Карабанов поднял голову: — Ничего… Это так. Просто захотелось полежать на земле. Устал… Поздно вечером, когда время уже близилось к полуночи, в киоске Хвощинского долго не гас свет. Полковник, сообща со Штоквицем и Некрасовым, обсуждал неразбериху диспозиций, продиктованных Пацевичем, и говорил: — Надо бы ему выслать разъезды конницы до Деадинского монастыря и вообще завязать дружбу с монахами. Они многое знают. Генерал Тер-Гукасов ведет себя тоже странно: он оставил нас в Баязете и тем самым словно отрекся от нас… В дверь осторожно постучали. — Можно, — разрешил Хвощинский. Из темноты дверной ниши бесшумно выступила тень ХаджиДжамал-бека; мягкие поршни-мачиши скрадывали его шаги. — А-а, маршал ду (здравствуй), — сказал полковник. — Маршал хиль (и ты будь здоров), — откликнулся лазутчик, стягивая папаху с лысого синеватого черепа. — Не хабер вар? Мот аль (Что нового? Выкладывай), — и полковник кивком головы показал ему на стул. — Пусть говорит по-русски, — заметил Штоквиц. Хаджи-Джамал-бек, присев на краешек стула, рассказал порусски. — Шейхи курдов, Джелал-Эддин и Ибнадулла, свели свои таборы вместе. Стоят у Арарата с детьми, женами и скотом. Фаикпаша боится тебя, сердар. Завтра пришлет сюда, в Баязет, стрелка из гор. Хороший стрелок: как отсюда до майдана, разбивает пулей куриное яйцо. Ты, сердар, любишь по утрам караул строить. Он тебя убьет завтра… — Откуда он будет стрелять в меня? — спросил Хвощинский. — Не знаю. Наверное, из какой-нибудь сакли. Чтобы ты, сердар, не мог заговорить его пулю, он хвалился в Ване отлить ее из меди… — Берекетли хабер, фикир эдерим, — сказал полковник и с удовольствием рассмеялся, обратившись к офицерам: — Прекрасная весть, подумаем… Получив приличный «пешкеш» — пять золотых, лазутчик надвинул на череп грязную папаху и ушел. — Вы ему верите? — спросил Штоквиц. — Я ему верю, пока он в моих руках. Самое главное: он тебе — слово, ты ему — деньги. Тогда лазутчик постоянно взнуздан, как лошадь… Итак, господа, — продолжил Никита Семенович, — на чем же мы остановились? Ах, да! О связи со штаб-квартирой… — Господин полковник, — остановил его Некрасов. — Сейчас есть дело поважнее; неужели же вы завтра выйдете на развод караула? — А как же! Служба должна идти своим чередом… Наутро весь Баязет уже знал о готовящемся покушении. Цитадель волновалась и шумела. Обыск в ближайших саклях, окружавших крепость, ничего не дал: притащили только груду ржавых ятаганов и старинные пистоли. — Вы напрасно волнуетесь, господа, — сказал Хвощинский, натягивая перчатки. — Я уже сказал вам, что развод не отменяется… Можете подавать мне лошадь! Музыкантам прикажите сегодня играть веселее! Развод проходил прекрасно. Амуниция и оружие горели на солдатах как никогда. Офицеры отвечали подчеркнуто громкими голосами. Слепые окна саклей таинственно чернели, и все невольно ждали зловещего выстрела. — Прапорщик Латышев, — приказал Хвощинский, — ваша обязанность, как визитер-рундера, заключается не только в том, чтобы. .. И выстрел грянул! За ним второй… Цепь караула сломалась, из нее вырвался один солдат и рухнул под пулей возле ног Хвощинского. Это был молодой пионер из вольноопределяющихся — вчерашний студент Казанского университета; худенькая шея его тонким стеблем тянулась из жесткого воротника солдатского мундира. — Ваше высокоблагородие, — сказал он, шепелявя и пришепетывая, — это готовилось для вас. Я же — из зависти — принял на себя. Надеюсь, вы не будете за это строги ко мне? .. Хвощинский склонился над раненым, рванул на нем рубаху: вдоль бледной груди ярко алел кровавый зигзаг от штуцерной пули. — Что же это ты… с ы и о к? — И полковник заплакал. Студента подняли и унесли. Выстрел был сделан с высоты Красных Гор, и казаки, мигом слетавшие туда, нашли только одеяло с клеймом английского производства, по которому густо ползали вши. Развод караула был закончен как всегда. Вольноопределяющийся умер к полудню, и на Холме Чести прибавилась еще одна могила. — Завидую вам, полковник, — хмуро признался Штоквиц, — вот меня бы так не закрыли от пули… 12 Серым волком в поле рыщешь, Бродишь лешим по ночам — И себе ты славы ищешь, И несешь беду врагам… Казачья песня, 1877 год Карабанов проснулся: прямо на него, ощерив желтые крупные зубы, глядел провалами глазных впадин человеческий череп, а рядом вылялись осколки разбитого кувшина. Тогда он перевернулся на другой бок, и Дениска Ожогин, растопырив губы, с хрипом дохнул на него перегоревшим запахом лука и водки. От страшной ломоты в теле поручик вставал как-то по частям. Сначала оторвал от пола затылок, лопатки, потом поясницу. Наконец сел. Зевнул. Болела спина. Вчера, когда они добрались до этого заброшенного караван-сарая, было так темно, что, наверное, и на скорпиона лег бы — и не заметил. — Пошел вон, — тихо сказал поручик и поддал по сухой черепушке. Слегка погромыхивая по каменному полу, человеческая голова, когда-то полная надежд, страстей и мечтаний, откатилась в угол… Через узкие софиты окон уже сочился пасмурный рассвет. — Конча-ай ночевать! — подражая уряднику, крикнул Карабанов, и старый караван-сарай постепенно пробудился. Трехжонный, в одних штанах, уже ловил воду из глубин бездонного колодца, а юнкер Евдокимов держал его за ремень, чтобы он не свалился в зияющую страшную пустоту. Подходили казаки и эриванские милиционеры, по-мужицки скребли пятернями свои вихры, строились за водою в очередь. — Мыться запрещаю, — сказал Карабанов. — Вода только для питья. Наполните фляги… — Кажись, зачерпнул, — густо крякнул урядник. — Держите меня, господин юнкер. Не дай-то бог, свалюсь и всех дел на этом свете не переделаю… Ведро тянулось страшно долго. Когда ж вынули его из глубины земли, все увидели, как мечутся в воде какие-то красные жуки вроде клопов, и Андрей ударом ноги перевернул ведро — клопы запрыгали в горячем песке. — Седлай коней, — хмуро повелел поручик. — Вечером будем на Соук-Су, там напьемся. Всадники седлали непоёных коней. На обвалившемся балконе караван-сарая синий пустынный голубь чистил перья. Ворковал, как воркуют на родине. Вставало солнце — громадное, рыжее, проклятое. На далекой скале тонким слоем ваты лежало ночное облако. |