Онлайн книга «Моонзунд»
|
Кондуктор был один в каюте, и говорить не стыдно – даже душу облегчало. Городничий хлестал бритву золингеновской стали по истертому ремню, и лезвие вспыхивало при отточке… страшно! – Дурак ты, – четко определил кондуктор. – Сам знаю, – скромнейше согласился юнга. – Учиться бы тебе надо, мазурику! – Я ученый. По первому разряду из школы выпущен. – Флажками-то махать и обезьяна научится, только покажи ей… Ты учился скверно. Первым разрядом не хвастай, – внушал кондуктор. – Юнги за большевиков идут, а ты настоящую учебу прошляпил. Размахался флажками, а политику в угол закинул. – Да на што она мне? Есть и постарше. И поумней меня. – Это верно. Мы, постарше да поумней, скоро уйдем с флота… Кондуктор жил вроде барина. После бритья освежил себя ароматной водой «Вежеталь» и Витьку издали малость побрызгал: – Во, как завонял ты… Небось нравится? – Ага. – Отец-то твой кем был? – спросил Городничий душевно. – Сцепщиком на дороге. Вагоны скреплял. С похмелюги пошел на станцию. Башка у него еще дурная. Не успел отскочить – его буксами в лепешку расплюснуло. Так блинком в гробешник и запихачили. Матка потом пенсию от дороги выхлопотала. – Много ль? – Тыщу. – О! – Да нет. Сотню получили. Девятьсот адвокат закарманил. – А старая ли матка у тебя? – Совсем уже старая. Тридцать шестой год шарахнул! – Такими старухами прокидаешься. Да я бы за ней еще поухаживал. Ей, матке-то твоей, еще жить да жить хочется… – Куда ей! Сено с возов цапает, тем и кормится. Городничий хлебнул остывшего чаю, сжевал ломтик лимона. – Вот видишь, как оно получается, – сказал. – Политика тебя, сукина сына, прямо в морду с детства хлещет, а ты… мимо! – Где уж тут политика? Это так… мы привыкшие. – Адвокат вас ограбил? – Обчистил. Это верно. – Матка цапает? – Вовсю! Бежит и цапает. – Кнутом ее мужики стегают? – Лупят. Ничего. Она живучая. – Вот это все и есть политика… Чаю не дам! – неожиданно заключил разговор кондуктор. – Ты до нашего чаю еще не дослужился. Доживешь до моих лычек, будет тебе и кофий, будет тебе и какава. – Не спорю, – согласился Витька. – Только вот опять про эту политику… Я – ладно, согласен! Но где ее взять, книжку бы какую. А то вокруг кричат, я тоже ору, что от других слышу… – Ладно. Просветим твою серость. Дадим учителя. – Какого? – Тот человек, который тебя ночью разбудит, чтобы ты до гальюна сбегал, тот человек – помни – твой лучший товарищ… Среди ночи кто-то снизу сунул кулаком в гамак, и подвесушка стала раскачиваться под броневым настилом подволока. – Вставай, пописать надо… – сипло сказали из мрака. Кубрик наполнен храпом. Витька насунул на босые ноги громадные, как кувалды, бутсы. Потопал в них по трапам, по трапам… по трапам… до гальюна! Вернулся обратно, в палубу – там все спали. «Кто же мой товарищ?» С этим снова заснул как убитый. Утром, по сигналу с вахты, взяв на плечо рулон своей койки, как и весь полуторатысячный гарнизон корабля, мчался Витька наверх, взлягивая на трапах ногами, чтобы поставить койку в сетки. Возле него приладил свою сигнальщик Балясин. – Ну как? – подмигнул. – Сухой нынче? После обеда поднимись в прокладочную… Подзаймемся с тобой азбукой. До обеда Витька был наряжен на работы в рефрижераторе. Там, в страшной стуже, покрыты инеем, висели на крючьях, поддетые под ребра, серебряно-красные бычьи туши. Шмыгая от холода носом, с гордой радостью Витька пластал топором туши напополам. Изобилие мяса на линкоре приводило его в умильное обалдение. «Вот бы питерским показать… жратвы-то сколько! Хорошо на флоте табанить: и оденут тебя, и покормят». Он потел во льдах рефрижератора… После обеда на мачте заполоскались треугольники белых флагов, исчерченных черными полосами (сигнал отдыха). Витька поднялся на мостик «Славы» – в прокладочную. Здесь душа обмирала от обилия инструментов для навигации. Тончайшие приборы показывали все, что надо для кораблевождения, – курс, погоду, скорость, глубину под килем. Громадные комоды для карт занимали половину рубки. Витька удивился, что здесь же и офицер Карпенко; мичман незадолго до революции получил лейтенанта, но погоны надеть не успел и таскал их в кармане. Вроде бы с погонами человек. Вроде бы и без погон… Юнга послушал, что говорит офицер Балясину: – Ну, ладно. Допустим, я согласен с вами, что война эта лишь бойня ради прибылей капитализма… Допустим! Отбросим гордые слова «Вторая Отечественная» и проставим новое определение – «империалистическая». Но скажи мне, сигналец, куда же деть жертвы народа и героизм народа в этой войне? – Жертвам вечная память, – отвечал Балясин, – а героизм пусть так и остается в памяти народа. – Боюсь, не получится ли так, что наш героизм будет проклят большевиками заодно с войной и вместе с подвигами… – Так история-то России не кончается… начинается! Садись ближе, – повернулся Балясин к юнге. – А вам, господин лейтенант, я принес, что обещал… о Циммервальдской конференции. – Спасибо. Прочту. С удовольствием. Балясин начал прощупывать Витьку в присутствии офицера: – Вот сейчас Америка, небось слышал уже, тоже в войнищу эту ввязывается. Скажи, как ты к этому акту относишься? Витька не рубил сплеча – сначала подумал: – А что? Это дело… У мериканцев свинины – завались! – Лопух ты, – сказал Балясин. – Уж ты не смеши нас. – А простой народ так и понимает… желудком, – вступился за юнгу Карпенко. – Нельзя же винить за безграмотность. Вот, помню, когда юбилей консерватории был, так в народе тоже говорили, что теперь консервы подешевеют… Учите его: поймет, не дурак ведь! Политическую азбуку Витька Скрипов начал проходить с буквы «а». Бедняга, до буквы «я» он не доберется. Где-то между буквами «в» и «г» в азбуку понимания жизни войдет беспощадный Моонзунд. * * * Командиром носовой башни он стал. Это большой успех. Гриша Карпенко дружил с лейтенантом Вадей Ивановым [20] , который управлял огнем главного калибра с кормы. Из мичманов дружил с Деньером – внуком известного на Руси фотографа. Вот этот мичманец иногда замудривал – хоть стой, хоть падай. Когда убийства офицеров кончились, Деньер иногда выдвигал сложные проблемы: – Теперь все для народа. А в чем заключены великие завоевания революции для офицеров? Как выяснилось после революции, царь был жестокий сатрап и мучитель – он заставлял офицеров флота носить усы. Революция избавила нас от гнета, и Временное правительство вполне демократично разрешило нам усов более не носить… Ура! |