Онлайн книга «Умышленное обаяние»
|
– Простыл, – сказала его мать. – Такая погода… – Она помолчала. – Неустойчивая. Мне хотелось ударить ее по губам. Она ушла, а я прижала Гришку к себе. Его маленькая рука доверчиво лежит на моей спине; сам молчит, сипит, смотрит в мои глаза. Маленький, серьезный взрослый. Хрипы свистят в его груди, мне хочется плакать. – Все будет хорошо, – шепчу я. – Все будет хорошо. – Дай! – ответил он. Я протянула ему фонендоскоп и рассмеялась. Все будет хорошо! Положила Гришку в кроватку, взяла в ординаторской другой фонендоскоп и побежала на обход. – Александра Владимировна, – окликнула меня процедурная Вера Васильевна. – Что это с вами творится в последнее время?.. Вы какая-то не такая. – Какая? – засмеялась я. – Влюбились небось? – Ее веселые глаза хитровато сощурились. – Небось! Замечательное слово «небось», синее как… небесная ось! Я смеюсь. Что за чепуха?! Сегодня ночное дежурство, мне не страшно ни капли. Напротив, я жду, но потом забываю. Перед обходом руки нужно согреть в горячей воде, на фонендоскоп подышать, чтобы они были теплыми. В наше отделение госпитализируют детей из дома ребенка. Только здесь я узнала симптом укачивания. На застиранной казенной подушке голова маленького ребенка, подушка качает голову направо-налево, направо-налево, направо-налево. Направо – дверь в коридор, в нем мертвый свет люминесцентных ламп, налево – окно, в нем живое солнце и воля. – Почему так? – спросила я, как только пришла работать. – Брошенные дети укачивают себя сами, – сказала Наргиз. Несправедливо… Так несправедливо, что жмет сердце. Казенная подушка – эрзац родной матери. Разве такое бывает? – Саша, что с твоим лицом? – смеется Наргиз. – Что? – пугаюсь я. – Не знаю, – отвечает она. – Только я немного завидую… – Чему? – смеюсь я. – Не знаю, – грустно повторяет она. Я улыбаюсь, точнее, улыбка появляется сама собой, хочу я этого или нет. Так хорошо! Так хорошо! Солнце катится к земле так быстро, что не успеваю оглянуться. Только что было утро, и вдруг за окном вечер. А я заметила его, лишь оставшись одна. – Александра Владимировна, вас в приемный. – Зачем? – Папаша какой-то. – Пусть подождет. Я дописываю истории, глядя в больничный сад. За окном яблоня, заходящее солнце красит ее янтарем. Вверху голубое небо, внизу урюк и вишня. В их стволах течет венозная кровь, анастомозом расходясь к абрикосовым облакам, в их сердечной сумке бьется жаркое солнце… Мне отчего-то грустно. Урюк и вишня похожи, но они далеко друг от друга. – Привет! Меня окатило жаркой миндальной волной, кожа вся в ее брызгах, сердце на дне. – Ты?! – Скучно… – Его губы сложили кораблик, мое сердце закачалось вперед и назад. Вперед – к нему, назад – ко мне. – Я чувствовала, что ты придешь! – воскликнула я и вдруг поняла, что это правда. Может, поэтому я не боюсь? – Чем? – засмеялся он. – Сердечными ушками. – Чем? Он смеется, я тоже. Глупые, глупые, глупые мы! – У предсердий есть ушки, они всегда на макушке. Первыми встречают, первыми провожают. – Уже? – Его лицо смешно морщится. – Нет, – тихо говорю я. Я на работе, но я все забыла. Его взгляд скользит по стенам – скучаю, возвращается к моему лицу – улыбаюсь. А соскучиться не успеваю! – Что это? – смеется он, склонившись над моими синими каракулями. – Характер. – Мне нужен графолог, – не улыбается он. – Линейное письмо «А» выдумали критяне-врачи. Его никто не может расшифровать. До сих пор. – И что для этого нужно? – понизив голос, спрашиваю я. – Брать «языка». – Прямо сейчас? – коварно спрашиваю я, на моих губах улыбка, мне страшно самой от нее. Мы долго смотрим глаза в глаза, сердце рвет сердечный листок. Он отворачивается первым и подходит к окну. Смотрит и молчит. В меня крадется тревога, ее ловят сердечные ушки. – Осень… Тучи… – вдруг говорит он, глядя на жаркое вечернее солнце. Я вижу небо. Облака растаяли, в небе нет ничего. – Тучи? – шепотом спрашивают мои губы. Не веря. Не вижу лица, страшно. Он поворачивает голову, глаза в тени. – Жить хорошо! – смеется, вот только смех невеселый. Я рефлекторно взялась за шею, под пальцами пульс, в горле тревога. У нее лицо хмурой осени, ветер мчится по трем дорогам, на них никого. – Александра Владимировна! У Милюковой вода изо рта! Быстрей! – В проеме распахнутой двери перепуганное лицо молоденькой постовой сестры. – Иду! Я выбежала из ординаторской и оглянулась. Окно, солнце, листья, черный силуэт, его оранжевый контур. Не видно лица. Изо рта Милюковой текла минералкой мокрота. Прозрачная, чистая, с газом. Острая левожелудочковая недостаточность, отек легких. Я даже не знала, что делать. У отказной Милюковой анэнцефалия, почти полностью отсутствуют полушария мозга. Девочка-растение. Ее черепная коробка сплющена уродством, несовместимым с нормальной жизнью. Ей два года, выглядит как шестимесячная. День и ночь мозговой, монотонный крик. Почти никаких рефлексов. В реанимацию не возьмут. Что делать? – Наргиз, у Милюковой отек легких. Спасать? – Придется! – Наргиз смачно выругалась. – У нее внутрибольничная. Пневмония после ветрянки. А ветрянка-то наша. К нам прилетела ветрянка из боксов первого этажа. У всех все нормально – у Милюковой инфекция. Она прожила два года. Видимо… – Кислород, строфантин на физрастворе, преднизолон. Пошевеливайся! – крикнула я ночной сестре. Она бросилась набирать, пальцы дрожат. Только закончила, практики нет. Медленно, медленно, медленно! – Да не бойся ты! – Я вырвала из ее рук шприц. – Все равно не жилец. Не сегодня, так завтра. Сестра накладывает на лицо Милюковой маску – кислород со спиртом. Я набираю лазикс и одним глазом смотрю на Милюкову. Она захлебывается от крика и мокроты, текущей прозрачной рекой. Не жилец, урод, а мне ее жаль до сердца. Что же ей так не повезло? За что? – Давай ее ручку. – Я тру спиртом кожу, венок не видно. Придется колоть на наружной стороне ладони. – Эуфиллин и димедрол готовь, быстро! – Тоже на физрастворе? – Сестра уже освоилась. Она со мной – ей не страшно. А я сама с собой. Я слышу свой резкий голос со стороны, руки делают, в голове пустота. |