Книга Исцеляющая любовь [= Окончательный диагноз ], страница 85 – Эрик Сигал

— Я пришел дать вам свое благословение, — объявил он дребезжащим старческим голосом. — Я вместе с вашим достойным батюшкой сражался на фронтах гражданской войны. Нас, сынов церкви, там было не много. И я имел несчастье попасть — как бы получше выразиться? — в недружественные руки. Ваш отец спас мне жизнь. Я уверен, что сегодня ваши отец и мать вами гордятся.

Тут он трясущимися руками очертил в воздухе крестное знамение и сказал:

— Benedicat te omnipotens Deus, Pater et Filius at Spiritus Sanctus [28] .

— Аминь, — прибавил херувим.

Они исчезли так же быстро, как появились. Кто их послал? Ее монашка-мать? Или это отец каким-то образом, по конспиративным каналам, передает ей весточку с Кубы?

Барни издалека наблюдал этот разговор и, едва видения исчезли, был тут как тут.

— Лора, все в порядке? — спросил он, — Ты немного бледная.

— Если честно, у меня такое чувство, будто в утреннем кофе был ЛСД. Эта парочка приходила меня благословить.

— Расслабься, Кастельяно.

Семейство Дуайер было представлено родителями Хэнка и Черил. У каждой бабушки на руках сидело по внучке, а у мамы на коленях расположился мальчуган. Все с восторгом предвкушали «коронацию» простого питтсбургского парня.

Кое-кто с любопытством вглядывался в белую толпу в надежде узреть среди присутствующих родителей Беннета. Но ни одного черного лица видно не было.

Накануне Барни ужинал с Беннетом и Ландсманнами в ресторане «Мэтр Жак». Они обращались друге другом с такой нежностью, какой Барни не видел ни в одной другой семье, даже между настоящими родителями и детьми.

Небольшая кучка темнокожих все-таки приготовилась дружно приветствовать Беннета, когда декан станет вручать ему диплом и жать руку. Конечно, эти люди не сидели на почетных местах — они выглядывали из окон окружавших двор зданий. Обслуживающий персонал факультета — дворники, уборщицы и т. п. — прекрасно знал, что на всем медицинском факультете есть только двое их братьев по крови — и ни одной сестры!

Церемония началась с традиционных поздравительных речей. За выступлениями кого-то из самих выпускников последовало вручение разнообразных наград.

Лауреатом премии Джона Уинтропа стал Питер Уайман.

Победоносный лауреат встал и приготовился раскланяться, но оваций не последовало.

Зато Сета Лазаруса, поощренного за самые высокие оценки, приветствовали с таким энтузиазмом, который был больше уместен на стадионе.

Нэт и Рози сидели вместе с Джуди Гордон в третьем ряду. При всей гордости за младшего сына Рози непрерывно корила себя: «Ну как я могу радоваться, когда мой малыш лежит в могиле?!» В то же самое время ее супруг мысленно ликовал: «Слава богу, один сын у меня жив, и он талантлив».

Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, порядок восстановился и аудитория стихла.

Декан Холмс, в алой мантии больше, чем когда-либо, похожий на верховного жреца, жестом поднял выпускников и велел повторять за ним священный символ веры врача — клятву Гиппократа:

— «Клянусь Аполлоном-врачом…»

— Клянусь Аполлоном-врачом…

— «…считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями…»

— …считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями…

— «…его потомство считать своими братьями и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно…»

При этих словах Барни задумался над иронией ситуации: было ясно, что никто из его однокашников не собирается заниматься благотворительностью.

— «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда…»

Беннет Ландсманн невольно подумал: «Нацистские доктора тоже давали эту клятву. И как же они могли так поступить с Ханной?»

— «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…»

Сет Лазарус шевелил губами, но слов не произносил. Потому что в этом он не мог клясться.

— «Я не вручу никакой женщине абортивного пессария…»

Лора Кастельяно сама была поражена, что ей на память пришел тот давнишний эпизод, когда они с Барни отчаянно искали доктора, готового нарушить этот пункт клятвы.

— «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…»

Хэнк Дуайер, уже и без того изнывающий от жары, еще сильнее взмок. «Неужели это будет как с церковным обетом, который я не смог соблюдать? Неужели и здесь я буду бороться с искушениями плоти?»

«Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом…»

При этом предписании многие будущие хирурги вздрогнули. И в то же время они знали, что на протяжении многих столетий нарушение целостности человеческой плоти считалось делом грубым, совершаемым зачастую цирюльниками. Разницы между стрижкой волос и ампутацией ноги почти не видели.

Но, скорее всего, для этого запрета были основания. Религиозного свойства. Ведь тело считалось священным храмом души. Не входи. Не преступай границ.

— «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел…»

Хирург, пристававший к Грете Андерсен и восседавший сейчас со своими коллегами в президиуме, сделал вид, что строгие установления к нему не относятся. Хотя сам много лет назад тоже давал эту клятву.

Наконец шло заключительное положение:

— «Что бы я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…»

— Что бы я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…

Тут декан Холмс объявил:

— Теперь вы стали врачами. Ступайте же и будьте достойны своей профессии.

Мир не знает аналога клятве Гиппократа. Кто-то скажет, что она сродни венчанию. Или принятию церковного обета. Однако в первом случае есть развод, во втором можно снять обет.

Но от клятвы Гиппократа отступить не может никто. Ни при каких обстоятельствах.

В тот день они дали необратимый обет служить делу гуманизма и приносить облегчение страждущим.

Кроме того, в отличие от брака и церкви этот обет они давали не Богу, а Человеку. Если отказ от Бога и влечет за собой вечные муки, то об этом они узнают лишь в загробном мире. Но если они станут плохо служить Человечеству, то результат почувствуют уже при жизни.