Онлайн книга «Обрыв»
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил: О Волга пышна, величава, Прости, но прежде удостой Склонить свое вниманье к лире Певца, незнаемого в мире, Но воспоенного тобой… — Ты, Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный! — сказала бабушка. — Может быть, бабушка, — равнодушно согласился он. — Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они? Он покачал отрицательно головою. — Где же они? — Какие ведомости, бабушка: ей богу, не знаю. — Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние годы дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя… — Что мне до этого за дело, бабушка! — с нетерпением сказал он. — Кому же дело? — с изумлением сбросила она, — ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь. — Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко мне. Он взял было счеты, но она быстро вырвала их у него. — Разорвешь: как ты смеешь? — вспыльчиво сказала она. — Рвал счеты! Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот. — Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты думал об имении? — Ничего, бабушка: Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну, и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь, — до последнего котенка! — Отроду не видывала такого человека! — сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. — Вот только Маркушка у нас бездомный такой… — Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал… Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я пойду к нему… — Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал… — Bu-ona sera! bu-ona sera! [64] — напевал Райский из «Севильского цирюльника». — Странный, необыкновенный ты человек! — говорила с досадой бабушка. — Зачем приехал сюда: говори толком! — Видеть вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать… — А имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле, озимь посмотреть. — После, после, бабушка. — Ти, ти, ти, та, та, та, ля, ля, ля…выделывал он тщательно опять мотив из «Севильского цирюльника». — Полно тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! — передразнила она.Хочешь смотреть и принимать имение? — Нет, бабушка, не хочу! — Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу: что тогда будешь делать?.. — Ничего не буду делать; махну рукой, да и уеду… — Не прикажешь ли отдать в чужие руки? — Нет, пока у вас есть охота — посмотрите, поживите. — А когда умру? — Тогда… оставить как есть. А мужики: пусть делают, что хотят? Он кивнул головой. — Я думал, что они и теперь делают, что хотят. — Их отпустить бы на волю: около пятидесяти душ, на волю! — повторила она, — и даром, ничего с них не взять? — Ничего! — Чем же ты станешь жить? — Они наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь — Что-нибудь: из милости, что вздумается! Ну, Борюшка! Она взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на задумчивую улыбку. — Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать! — Что же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам, что ли, отдать? — А разве у меня есть бриллианты и серебро?.. — спросил он. — Сколько я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе реестры покажу… — Не надо, ради бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, а вправе распорядиться этим по своему усмотрению? — Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы… Она совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой. — Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое… Бабушка сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться. — Но пока вы живы, — продолжал он, — все должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведывании. А мужиков отпустить на волю… — Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда! — Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась. — Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты? |