Онлайн книга «Обрыв»
— Внучек! — холодно отозвалась она. Райский вздохнул. — Что изволите приказать? — тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему. — Чудесно! Вот что, — живо сказал он. — Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения? — Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, — произнес он не вдруг, а подумавши. — Ну, так попроси его сюда! — Слушаю! — потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон. — Какой задумчивый этот Савелий! — сказал Райский, провожая его глазами. — Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав. — Ведь это мое? — сказал он, обводя рукой кругом себя, — вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам… — Ну, пусть и будет твое! — возразила она. — Зачем же отпускать на волю, дарить? — Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить… — Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра! Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно. «Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!» — думала она в страхе. — Так и быть, — сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек! — Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром — и довольно. Да я работать стану, — добавил он, — рисовать, писать… Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам… — Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх, ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того, чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы… Райский засмеялся. — Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому… — Ну, а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим… Так или нет? — Ты опять свое! — заговорила бабушка. — Да, свое, — продолжал Райский, — и если вы не согласитесь, я отдам все в чужие руки: это кончено, даю вам слово… — Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторила она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю! — Кто я, бабушка? — повторил он вслух, — несчастнейший из смертных! Он задумался и прилег головой к подушке дивана. — Не говори этого никогда! — боязливо перебила бабушка, — судьба подслушает, да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен. Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами. — Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение есть, слава богу, вон какое! — она показала головой в окна.Чего еще: рожна, что ли, надо? Марфенька засмеялась, и Райский с нею. — Что это значит, рожон? — А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна,сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна. «Вот что, практическая мудрость!» — подумал он. — Бабушка! это жизненная заметка — это правда! вы философ! — Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого! — Помиримтесь? — сказал он, вставши с дивана, — вы согласились опять взять в руки этот клочок… — Имение, а не клочок! — перебила она. — Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам …. Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы… — Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор! — Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?.. — Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя — ветошь! — твердила бабушка. — Бабушка, — просила Марфенька, — мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой… — Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту! — Кто скажет? — спросил Райский. — Все! Первый Нил Андреич заголосит. — Какой Нил Андреич? — А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, — и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке… — Черт с ним! Что мне за дело до него! — сказал Райский. — Ах, Борис, Борис, — опомнись! — сказала почти набожно бабушка. — Человек почтенный… — Чем же он почтенный? — Старый, серьезный человек, со звездой! Райский засмеялся. — Чему смеешься? — Что значит «серьезный»? — спросил он. — Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный. — Все эти «серьезные» люди — или ослы великие, или лицемеры! — заметил Райский. — «Учит жить»: а сам он умеет ли жить? — Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди… — Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи… Марфенька засмеялась. — Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься, — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота… |