Онлайн книга «Обрыв»
— Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, — говорила она, с торжеством показывая ему цветок. — Как ты сама! — сказал он. — Ну, уж хороша роза! — Ты лучше ее! — Понюхайте, как она пахнет! Он нюхал цветок и шел за ней. — А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! — говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие. — А в Петербурге еще и сирени не зацвели, — сказал он. — Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. — Для меня праздник, когда липы зацветут, — какой запах! — Сколько здесь птиц! — сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях. — У нас и соловьи есть — вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, — говорила она. — А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше — там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки… — Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть. — Пойдемте, — только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала. Он улыбкой поблагодарил ее. — А что к обеду? — спросила она. — Бабушка намерена угостить вас на славу. — Ведь я обедал. Разве к ужину? — До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками… или… — Да, я люблю творог… — рассеянно отвечал Райский. — Или простоквашу? — Да, хорошо простоквашу… — Что же лучше? — спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой. — Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! — сказал он. Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку. — Это мы с бабушкой на ярмарке купили, — сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. — А у Верочки лиловые, — прибавила она. — Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали? Но он не слушал ее. «Милое дитя! — думал он, — тебе не надо притворяться стыдливой!» — Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге. Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры, или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению? У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его… — Ты поешь, Марфенька? — спросил он. — Да…немножко, — застенчиво отвечала она. — Что же? — Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: «Una voce poco fa» [65] , только трудно очень для меня. А вы поете? — Диким голосом, но зато беспрестанно. — Что же? — Все. — И он запел из «Ломбардов», потом марш из «Семирамиды» и вдруг замолк. Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом. «Ничего больше не надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..» Он выпустил ее руку и задумался. — Что ж вы молчите? — спросила она. «Ничего не говорит!» — про себя прибавила потом. — Ты любишь читать… читаешь, Марфенька? — спросил он, очнувшись. — Да, когда соскучусь, читаю. — Что же? — Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Еджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться. — Что тебе больше нравится? Какой род чтения? Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род. — Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком… — сказала она, не решаясь говорить. — Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая? — Ну, что за хорошенькая! — небрежно сказала она, — толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть! — Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи? — Да, Жуковского, Пушкина недавно «Мазепу» прочла. — Что же, нравится? Она отрицательно покачала головой. — Отчего? — Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю. — Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь? — Серьезное? — повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. — Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть… — Какие же? — Шатобриана — «Les Martyrs…» [66] Это уж очень высоко для меня! — Ну, а историю? — Леонтий Иванович давал — Мишле, «Precis de l'histoire moderne» [67] , потом Римскую историю, кажется, Жибона… — То есть Гиббона: что же? — Я не дочитала… слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить… — Ну, романы читаешь? |