Книга Дэниел Мартин, страница 6 – Джон Фаулз

— Это лишь подтверждает мои слова.

— Кто-то напрашивается на комплименты.

— Ничего подобного.

— Да тебя же ни с кем… Ты и сам прекрасно это знаешь.

— Только по здешним меркам.

— Чушь.

— Знаешь, дорогая, когда тебе…

— О Боже, опять двадцать пять!

Он с минуту молчит.

— В твоём возрасте я мог смотреть только вперёд. А в моём…

— Тогда тебе следует обратиться к окулисту — зрение проверить.

— Да нет, вряд ли. «Коль цену хочешь знать осколкам, спроси руины».

— «Так в этом мы с тобою схожи. Иеронимо бредит вновь» [13] .

Она отодвигается, усмехается в темноте и грозит ему пальцем:

— Ты просто забыл следующую реплику, верно? Нечего цитатами в актрис швыряться. Может, мы и глупые коровы, но уж драматургию знаем не хуже вас.

— Это сценическая реплика. Не реальность.

Она опускает взгляд.

— А ты паршиво выбрал роль.

— Да просто тщеславие навыворот. Всё оглядываюсь на собственные шедевры.

— Ой-вей! [14] Так мы, оказывается, не Шекспир!

— Пожалуй, мне лучше уйти, — тихо говорит он.

Но она заставляет его снова сесть, снова её обнять, прижимается лицом к его плечу.

— Веду себя по-хамски.

— Значит, заслужил.

Она целует его плечо сквозь рубашку.

— Я понимаю, сломалось что-то в душе, руины, осколки… Просто мне больно сознавать, что я всё это усугубляю.

Он притягивает её поближе.

— Ты как раз один из тех осколков, которые придают жизни смысл.

— Только… если бы я…

— Мы ведь уже всё решили.

Она завладевает его рукой.

— Расскажи мне. Что такое случилось сегодня?

— Я зашёл в старый павильон, где «Камелот» [15] снимали. И меня вдруг словно ударило. Понял — это обо мне. Попрание мифов. Вроде я напрочь отлучён от того, чем должен был быть. — Он помолчал. — Прокол.

— Это ещё что такое?

— Вопрос на засыпку.

— А ты попробуй.

— Видимо, дело в средствах отображения. Они искусственны.

— И что же?

— А то, что, если я когда-то надеялся отобразить что-то, не надо было лезть в театр и кино. Они просто… там попирается реальность.

— И что же такое это «что-то»?

— Да Бог его знает, Дженни. Истина о себе самом? История собственной жизни? Получается какой-то отвратительный солипсизм [16] .

— Но ты когда-то убеждал меня, что суть всякого искусства — солипсизм.

Он молчит, по-прежнему глядя в глубину комнаты.

— Большую часть своей сознательной жизни я потратил, стараясь научиться находить неизбитые слова, делать сцены острыми и живыми. Учился наполнять смыслом паузы между репликами. Создавать других людей. Всегда — других. — Он снова долго молчит. — Будто в меня вселился кто-то другой. Давным-давно.

— Какой другой?

— Предатель.

— Чепуха. Но продолжай.

Он гладит её волосы.

— Путь наименьшего сопротивления. Пишешь: «Комната, средний план, ночь, женщина и мужчина на диване». И покидаешь место действия. Пусть другие будут Дженни и Дэном. Пусть кто-то другой говорит им, что делать. Снимает их на плёнку. Сам ты избавлен от риска. Больше не хочу иметь дело с другими. Только — с самим собой. — Он перестаёт гладить её волосы, шутливо ерошит их. — Вот и всё, Дженни. Я вовсе не собираюсь начать всё сначала. Просто хочу, чтобы ты поняла — мне до смерти надоели сценарии.

— И Голливуд. И я.

— Ты — нет.

— Но ты же хочешь вернуться домой.

— Не буквально. В переносном смысле.

— Так с этого мы и начали. Пиши воспоминания.

— Я придумал слишком много бумажных персонажей, не стоит добавлять в этот список ещё и самого себя. Всё равно вышло бы одно враньё. Не смог бы правдиво отобразить реальность.

— Тогда напиши роман.

Он фыркает.

— Почему — нет?

— Не знал бы, откуда начать.

— Отсюда.

— Дурочка.

Она отодвигается подальше, подбирает под себя ноги, сидит, задумчиво его разглядывая.

— Нет, серьёзно.

Он усмехается:

— Начать с бредовых признаний немолодого мужчины, в период климакса оказавшегося с молоденькой и голенькой звездой экрана в стране Гарольда Роббинса? [17]

Она запахивает кимоно.

— Это гнусно. Сказать такое о нас обоих.

— Пресытившись сексом и пытаясь вспомнить, что ему было известно из Аристотеля, он попытался вкратце изложить теорию…

— Никакая я не звезда экрана. Я — твоя Дженни.

— Которая к тому же невероятно терпелива со мной.

— Деньги у тебя есть, так что временем своим ты можешь распоряжаться как угодно.

— Совесть у меня не чиста: вся дохлой рыбой провоняла.

— А это что должно означать?

— Слишком много дохлых рыбин пришлось выпотрошить, чтоб хоть одну живую правдиво описать.

— Значит, у тебя рука набита. Не пойму, чего ты боишься? Что теряешь?

— Боюсь променять шило на швайку. Потерять и последний клок.

— Клок?

— Шерсти. Который с паршивой овцы.

Она молчит, думает, смотрит внимательно.

— Это что, всё из-за последнего сценария?

Он отрицательно качает головой:

— Скука смертная их писать, но я их могу сочинять хоть во сне. Как компьютер.

Он поднимается, снова подходит к окну. Она поворачивается на диване, глядит ему в спину. Помолчав с минуту, он продолжает уже более спокойно: