Книга Запасной инстинкт, страница 62 – Татьяна Устинова

– Почему она тебя… поколотила?

Лера открывала и закрывала дверцы шкафов.

– Она решила, что я… развлекалась с мальчиками, понимаешь? Она потом кричала, что я проститутка, чтобы я отправлялась туда, где была все это время, что она меня растила не для того, чтобы я… – Лера глубоко и длинно вздохнула, – чтобы я… развратничала.

Троепольский понял, что слово было другим. Развратничала – это слишком мягко.

– Она что, ненормальная?

– Нормальная, но просто… характер такой. Иногда я ее ненавижу. Даже часто. А когда маленькая была, то все хотела, чтобы у меня была другая мама. И еще чтобы папа был. У Люси Смирновой из нашего класса был отец, и я представляла, что это мой. Он такой веселый был, по субботам за ней приезжал на машине. И мама у нее тоже… славная была, все время смеялась, и они на дачу ездили, с собакой. Собаку звали Машка. Почему?

– Не знаю, – быстро ответил Троепольский.

– Вот, нашла! – Лера гордо потрясла сморщенным пакетом. – Как ты думаешь, он заварится? Старый, наверное.

Он взял у нее из рук пакет.

– А ты не могла ей объяснить, что с подругой уроки учила?

– А она, когда в ярости, ничего не слышит и не видит! Толик говорит, что это такая особенность психики. Ее или надо связывать, или уколы колоть.

– Какие… уколы?

– Успокоительные какие-нибудь. Ну что? Заварил?

Теперь Троепольский ее жалел – он не понимал таких отношений с матерью. Его собственная мать всегда была ему другом и советчицей, насмешливой, острой и словно наблюдающей за ним со стороны. Суверенитет детей в их семье всегда, безусловно, уважался, у них было право на собственное мнение и на поступки. Когда Троепольский решил, что учиться ему больше нечему и незачем, родители лишь кратко прокомментировали ситуацию в том духе, что “не пожалеть бы после”. Никому и в голову не приходило устраивать истерику с “избиением младенцев”, если он задерживался у приятелей или у девиц!

Лера поставила на расчищенное на столе место чашки, и Троепольский, выждав время, когда она отвернется, быстро и воровато ополоснул их под краном. Кофе было по глотку, на самом дне, и пить на кухне он решительно не хотел.

Он протиснулся в комнату и плюхнулся на диван. Кофе обжег небо, а сахар он так и не нашел. Кофе без сахара он не любил, а этот пахнул как-то странно, то ли деревяшкой, то ли веником – должно быть, и вправду был старый.

…Что там такое с завещанием? Откуда оно взялось? Или Федя собирался умереть?! Троепольский голову мог дать на отсечение, что не собирался!

– Ты пей, – сказала Лера, – а я в душ.

Он похлебал гадкого кофе и еще немного подумал о завещании, когда дверь в ванную приоткрылась и Лера попросила интимным тоном:

– Ты не подашь мне сумку? У меня там… ножнички.

Почему-то она не сказала: “Дорогой!” Это было бы очень уместно.

Троепольский поднял с пола ее сумку и сунул в щель.

– Достань, пожалуйста. Я сейчас все вымочу!

За дверью шумела вода, и Лера, кажется, напевала.

Все – от первой до последней минуты, вот этой самой, когда он рылся в ее сумке! – было невероятно фальшивым, и Арсению стало совсем скверно.

Чертыхаясь, он принялся рыться в сумке, но на ощупь не попадалось ничего похожего на ножницы, и тогда он зажег в прихожей свет и снова начал копаться. Ножниц не было.

Он вытащил записную книжку, потом кошелек, потом еще какое-то барахло и потряс сумку, проверяя, звенит или не звенит. Что-то зазвенело, и он продолжил изыскания. Что-то вывалилось на пол, он подобрал. Что-то холодное, завернутое в белый листок бумаги. Троепольский развернул.

Оказалось, что это растреклятые ножницы, а сам листок почему-то показался ему знакомым. Он посмотрел.

Сердце ухнуло вниз и закружилось в желудке. Троепольского чуть не стошнило.

Это был бланк его собственной конторы. На троих у них были разные бланки – “генеральный директор Троепольский”, “заместитель генерального директора Сизов” и “заместитель генерального директора Греков”. Этот бланк принадлежал Сизову, и на нем было написано корявым детским почерком: “Гриша, спасибо тебе за встречу. Это было волшебно, восхитительно! Я знаю, что ты должен был вернуться на работу и оставить свою девочку, хотя что можно делать на твоей работе в девять часов вечера! Я не обиделась, правда. Позвони мне, когда освободишься. Твоя Л ера”. И дата – день Фединой смерти.

Троепольский подумал: “Черт побери” – или сказал это вслух?

– Ты нашел мои ножницы?!

Троепольский сунул ножницы в мокрую руку, показавшуюся из-за двери, а записку себе в карман.

Неизвестно, что Лера делала с ножницами, но вода моментально перестала течь – может, она шланг перерезала?

Он понял, что она сейчас выйдет, и ему придется с ней разговаривать, черт возьми!

Несколько секунд он быстро думал.

Телефонный звонок. Нелепое свидание – чепуха какая-то! Ножницы, завернутые в записку, да не просто в записку, а в нечто такое, что ни с чем другим невозможно было бы перепутать. Если бы она была написана на фотографии Грини Сизова, то и в этом случае была бы менее красноречива. Завещание, с которым было что-то не в порядке настолько, что Галя вышла из себя – как когда-то, когда дочь вовремя не пришла домой. С дочерью тоже неясно, в духе бразильского сериала, высший пилотаж, кто мать, кто отец, не разобрать ни за что на свете!

Да еще “Смерть врагам” и диск с макетом, который они ищут в конторе день и ночь и не могут найти!

– Ты выпил кофе? Или еще пьешь?

– Лера, я должен ехать.

– Почему? – спросила она уже рядом.

– Потому, – ответил он и посмотрел на нее внимательно. Она была в джинсах и розовой кофточке, волосы абсолютно сухие.

– Где моя рубашка?

– Ах да! Сейчас. – Она опять сунулась в ванную, а Троепольский, повинуясь скорее интуиции, чем каким-то связным мыслям, выхватил из книжной полки фотографию – мать и дочь на какой-то скамейке под деревом.

Выхватил и затолкал в карман, тот самый, где была записка.

Лера и не думала его останавливать, и, кажется, Троепольский знал почему. Она все здорово придумала, умная девочка Лера.

Он сунул ноги в мокрые кроссовки, схватил с вешалки свою куртку, думая только об одном – ему нужно срочно сделать звонок. Нет, два звонка. Один из них будет майору Никоненко.