Книга Гроздья гнева, страница 125 – Джон Эрнст Стейнбек

Отец лег на бок и заморгал, глядя на нее. Она сказала:

— Па, ты еще сколько-нибудь получил?

— А? Талон на шестьдесят центов.

— Тогда вставай. Поди купи лярду и муки. Только поскорей.

Отец зевнул.

— Может, лавка еще не открыта.

— Пусть откроют. Надо вас накормить. Скоро идти на работу.

Отец натянул комбинезон и порыжевший пиджак. Он лениво вышел из дому, зевая и потягиваясь на ходу.

Дети проснулись и, как мышата, посматривали по сторонам, высунув головы из-под одеяла. В комнате чуть посветлело. Но свет был серый, предрассветный. Мать оглядела матрацы. Дядя Джон проснулся. Эл спал крепко. Ее глаза остановились на Томе. Секунду она приглядывалась к нему, потом быстро шагнула вперед. Лицо у Тома было вспухшее, синее, на губах и на подбородке чернела запекшаяся кровь. Рваная рана на щеке туго стянулась по краям.

— Том, — шепнула она, — что с тобой?

— Ш-ш, — сказал он. — Тише. Я подрался.

— Том!

— Так вышло, ма.

Она опустилась рядом с ним на колени:

— Беда, Том?

Он долго не отвечал ей.

— Да, — сказал он наконец. — Я не выйду на работу. Надо скрываться.

Дети подползли к ним на четвереньках, жадно глядя на Тома.

— Ма, что с ним?

— Тише! — сказала мать. — Идите умойтесь.

— У нас мыла нет.

— Ну, одной водой.

— А что с Томом?

— Замолчите сию минуту. И не вздумайте болтать.

Они отползли к противоположной стене и присели на корточки, зная, что сейчас их никто не тронет.

Мать спросила:

— Плохо?

— Нос перебит.

— Я не про это.

— Да. Плохо.

Эл открыл глаза и посмотрел на Тома.

— Господи боже! Где это тебя угораздило!

— Что случилось? — спросил дядя Джон.

Вошел отец.

— Открыто было. — Он положил на пол около печки маленький мешочек муки и брусок лярда. — Что такое? — спросил он.

Том приподнялся на локте и тут же лег.

— Эх, ослаб я. Сейчас расскажу. Так, чтобы всем сразу. А ребята?

Мать посмотрела на прижавшихся к стене детей.

— Подите умойтесь.

— Нет, — сказал Том. — Пусть слушают. Пусть все узнают. А то как бы не проболтались.

— Да что случилось? — допытывался отец.

— Сейчас расскажу. Я пошел вчера разузнать, почему те кричали у канавы. И встретил Кэйси.

— Проповедника?

— Да. Проповедника. Только теперь он руководил забастовкой. За ним пришли, взять его.

Отец спросил:

— Кто пришел?

— Не знаю. Какие-то люди. Вроде тех, что тогда остановили нас на дороге около лагеря. С палками. — Он помолчал. — Кэйси убили при мне. Размозжили ему голову. У меня в глазах потемнело. Вырвал палку, — Рассказывая, он снова видел ночь, темноту, огни фонарей. — Я… я ударил одного.

У матери перехватило дыхание. Отец словно окаменел.

— Убил? — тихо спросила она.

— Не знаю… У меня в глазах потемнело. Норовил так, чтобы убить.

Мать спросила:

— Тебя видели?

— Не знаю. Не знаю. Должно быть, видели. Они были с фонарями.

Секунду мать молча смотрела ему в глаза.

— Па, — сказала она, — разломай ящики. Надо приготовить завтрак. Вам скоро на работу. Руфь, Уинфилд! Если кто спросит — Том заболел, слышите? А если будете болтать, его… посадят в тюрьму. Слышите?

— Да, ма.

— Джон, ты последи за ними, чтобы они ни с кем не разговаривали. — Она разожгла огонь из ящиков, в которых раньше были сложены вещи, замесила тесто, поставила на плиту кофейник. Тонкие доски горели жарко, огонь с ревом рвался в трубу.

Отец разломал последний ящик. Он подошел к Тому.

— Ведь Кэйси… Кэйси был хороший человек. Чего он вздумал ввязываться в такие дела?

Том хмуро сказал:

— Они приехали работать по пяти центов с ящика.

— Мы столько же получаем.

— Да. Мы штрейкбрехеры. Им давали два с половиной цента.

— Этого и на еду не хватит.

— Я знаю, — устало проговорил Том. — Потому они и забастовали. А с забастовкой, наверно, вчера покончили. И сегодня нам, наверно, тоже будут платить два с половиной.

— Да как же они, сволочи?..

— Вот так, па. Ты понимаешь? Кэйси был хороший человек, таким он и остался… Не могу забыть. Лежит… голова вдребезги, кровь хлещет. О господи! — Он закрыл глаза рукой.

— Что же теперь делать? — спросил дядя Джон.

Эл поднялся с матраца.

— Я знаю, что мне делать. Уйду, и все.

— Нет, Эл, так не годится, — сказал Том. — Без тебя теперь нельзя. Уходить надо мне. Со мной вам опасно. Я оправлюсь немного и уйду.

Мать возилась у печки. Голова ее была повернута к ним, чтобы лучше слышать. Она положила сала на сковороду и, дождавшись, когда оно зашипит, стала опускать в него тесто с ложки.

Том продолжал:

— Тебе нельзя уходить, Эл. На твоем попечении грузовик.

— Надоело мне.

— Что ж поделаешь, Эл. Ведь это твоя семья. Ты можешь помочь ей. А со мной теперь опасно.

Эл сердито заворчал:

— Не дают мне устроиться в гараже!

— Потом устроишься. — Том отвернулся от Эла и увидел Розу Сарона. Она лежала на матраце и смотрела на него огромными, широко открытыми глазами. — Ты не бойся, — сказал он ей. — Сегодня тебе молока купят. — Она потупилась и ничего не ответила ему.

Отец сказал:

— Все-таки надо знать наверняка, Том. Ты убил его?

— Я сам не знаю. Ведь было темно. Потом меня кто-то ударил. Я не знаю… Дай бог, чтобы подохла эта сволочь. Дай бог…

— Том! — крикнула мать. — Не надо так говорить.

На улице послышался грохот медленно подъезжающих машин. Отец подошел к окну.

— Эх, сколько нового народу приехало, — сказал он.

— Забастовку, наверно, прикончили, — сказал Том. — Наверно, нам будут платить теперь по два с половиной цента.

— Да ведь так хоть бегом бегай, все равно не заработаешь на обед.

— Я знаю, — сказал Том. — Ешьте падалицу. Все-таки немного поддержит.

Мать повернула лепешку на сковороде и помешала кофе.