Онлайн книга «Служебный разбой»
|
Иван Анатольевич взялся писать поэму «О князе Иване и татарском хане». Написано было уже сорок процентов произведения. В поэме Русь изнемогала под тяжким татаро-монгольским игом, а богатырь Иван в таежном поместье жил в свое удовольствие и нисколько не печалился об ужасной судьбе Родины: А Иван ест, пьет, Девок в сласть…т. Дела нет до Руси ему, Подлецу… Все бы хорошо – поэму заранее одобрили в радиокомитете Федерального округа, известный киноактер Леонид Фатальный согласился читать поэму в живом эфире, но все уперлось в слово «…т», которое Иван Анатольевич наотрез отказался заменять на более литературное. Больше всех кричал и возмущался директор радиокомпании Роштейн: – Какого?.. Как я могу пропустить в эфир эту… я не знаю, как сказать прилично… – Не надо прилично, – парировал Иван Анатольевич. – Надо говорить прямо: «…т»! – …!!! Иван Анатольевич! Это матерщина… Это бл…й…т! – Девки и есть бл…и. Раньше так называли девок гулящих. – Стоп. Сегодня девять часов восемь минут утра. Я вас уважаю как известного поэта, Иван Анатольевич, но давайте не будем, – Роштейн утомленно отмахнулся, словно отгонял муху. Он полночи после мальчишника охаживал двух азиаток на три вида за пять тысяч рубликов в час и теперь был не в состоянии говорить на тему интима вообще. К тому же больно ныли две ссадины на члене, оставленные одной из улыбчивых шалуний, и к тихой боли примешивались грешные мысли о возможном заражении веселой болезнью. «Вот тогда будет очень весело!» – думал Роштейн. – Все же я не вижу особого криминала, если крепкое народное слово прозвучит в радиоэфире, – доверительно воззрился на усталого директора Иван Анатольевич. – Проконсультируйтесь с Фатальным, Иван Анатольевич, он сейчас в студии. Ему читать… Интересно узнать его мнение. Это была явная отмазка, но делать было нечего, Иван Анатольевич пошел «консультироваться». Фатальный, в свитере, пил крепкий чай в обществе звукооператоров. Выслушав вопрос, задумался… – Нет, Иван, так прямо я не скажу в микрофон «…т». Я могу прочесть типа «Пошел на хрен!». Но сказать «…т»… – Что вы боитесь русских слов? Любую бабу спроси, что с ней мужик делает, она без обиняков скажет: «…т», а вы нюни распустили. Мне что, написать: «И занимался любовью с девушками, не помышляя о громадном горе в поверженной стране?» Да он пьяная скотина – он пьет, жрет копченную свинину и…т б…й дворовых! Совершенно разозленный, в половине десятого утра Иван Анатольевич Контенко, в прошлом лауреат госпремий и обладатель литературных грамот, выехал на такси домой – в пригородный дачный поселок Огурцово, где у его сына Артемки был элитный коттедж на три уровня. Артем Контенко был вялым молодым человеком тридцати четырех лет. «Голубь драный», – ругался в сердцах Контенко-старший на сына, когда перебирал коньяка, нисколько не стесняясь посторонних слушателей… С этого, собственно, и началась злосчастная история, волею судеб в которую оказались вовлечены многие люди, и большинство из них прервали в ходе нее свой жизненный путь отнюдь не по своей воле (царство им небесное). * * * Журналист Сергей Бянко по прозвищу Серафим искал американского миссионера отца Боуна. Ему указали шестую школу. Из актового зала далеко вокруг по тихим коридорам разносилось бодрое пение послушников: – Аллилуя-я-я! Ал-ли-луя-я! Али-лу-у-я-я! Серафим бодро вошел в зал. Тут и там шептались старшеклассники, видимо, согнанные в зал принудительно. На сцене, взявшись за руки, молодые люди, пританцовывая, тянули: «Ал-ли-луя-я!» Рядом играл на электроинструментах ансамбль. Серафим удивленно огляделся – проповедовать в школах строго-настрого запрещено, а тут – так, в открытую. Он увидел знакомого из «Федеральной газеты» Генриха Борзова. Тот сидел в первом ряду. Заметив Сергея, он замахал рукой. Серафим подсел на свободное кресло. – Борзов, что за бедлам? – Спасают молодое поколение. Видишь плакат: «Отец Боун против наркомании и гомосексуализма». – Не понял! – Молодые люди, принимая наркотики, теряют волю, и их вовлекают в тяжкий грех содомии… Боун говорил убедительно. – И где он? – Уже ушел. Сейчас эти допоют, и конец выступлению. На сцене началось завершающее действие – по-прежнему, пританцовывая и держась за руки, послушники, под хохот тинейджеров, задорно запели о грехе содомии: Раз, два, три, четыре, пять! Знает каждый кроха. Раз, два, три, четыре, пять! Анус – это плохо! Фу, ужасно плохо! Сергей невольно хрюкнул. – Клоунада какая-то. – Это еще что! Ты с самим отцом пообщайся. Кстати, зачем он тебе? – Редакционное задание. Борьба с наркотиками и развращенностью в молодежной среде. – Это сейчас актуально. * * * Редактор Калашников в окружении редакционных бездельников, стянувшихся в предвкушении развлечения в его кабинет, рассматривал документы прикомандированного к редакции стажера из журфака. Стажер как стажер – высокий, худощавый, короткие кучеряшки волос, губищи. Но негр. Черный и настоящий. И это ничего – в Питере к африканцам давно привыкли, еще со времен Петра Первого, но звали негра не совсем благозвучно. Со вздохом сложив вчетверо направление, Калашников спросил: – Так как тебя зовут? – Аннус. Редакционные бездельники стали переглядываться. Калашников снова вздохнул. – Аннус… Видишь ли, Аннус… Бездельники всхохотнули, Калашников хлопнул ладонью по столу, прекращая веселье: – Тихо, а то выгоню. Снова вздохнув, он воззрился на стажера: – Как, говоришь, тебя зовут? – Аннус. Аннус Джонс. Родился в Ботсване. Буду газетный репортера. – Это я понял из твоих бумажек. Это все ладно. Видишь, какое дело, твое имя не совсем приемлемо для русского языка. Тебе твои сокурсники намеки не делали? – Меня звали Ан, – моргая ресницами, сказал стажер. – Я всем говориль – Ан Джонс. – Это другое дело, Ан. – «Ан-24», – подсказал один из пишущей братии, сидящей на стульях вокруг стола и пускающей сигаретный дым. Стажер стоял, переминаясь. – Да, – согласился Калашников. – Ан, конечно, хорошо, но ты же не самолет, – Калашников посмеялся своей не смешной шутке. – Давай, мы тебя будем звать, – ну, между собой, – Анисим. Аннус – Ан – Анисим. А? Хорошее имя? |